Все, кто рано встал, легли поспать, а я устроился в
обеденной палатке и стал читать книгу об одном человеке, который в свое время
героически командовал подводной лодкой, был страшно везучим, а под конец очень
непокорным и написал эту полную ложной скромности и горечи книгу. В тот год
вышло много книг о беглецах, альпинистах, водолазах, бывших летчиках,
подводниках всех национальностей, искателях приключений в Африке, людях
«Мау-мау» и одна необычайно хорошая книга полковника Линдберга,
[25]
читая которую можно было ясно представить себе Линдберга-человека и вместе с
ним совершить опасный, удивительный и интересный перелет через Атлантику. Было
также множество историй о тех, кто побывал в японском плену, правдивые и
невероятные рассказы о слонах и о тех, кто на них охотился. В общем, что
касается книг, то год был урожайный. Художественная литература в основном была
никудышной, если не считать книг о тошнотворных личностях, страдавших
сердечными приступами или задержанных английской полицией, да еще профессорах и
преподавателях американских университетов, которые добивались или не добивались
осуществления своих идеалов, а в конце пути все оказывались сломленными
какими-то комиссиями. Чеймберс выплескивал свои помои, человек по имени
Маккарти собирал сторонников и подвергался критике, некий Лорд выступил не то
за, не то против некоего Хисса…
[26]
Трудно было разобраться во всем этом. Но нам, читателям, не было дела до этих
хиссов, маккарти и чеймберсов. Особенно здесь, в Африке.
Как раз в этот момент новенький лендровер, более крупная и
скоростная модель, какой мы до сих пор не видели, пересек поле белых цветов,
которое всего месяц назад было полем пыли, а неделю назад полем грязи, и въехал
в расположение лагеря. За рулем сидел краснолицый, среднего роста человек,
одетый в выгоревшую, цвета хаки форму кенийской полиции. Он весь был покрыт
дорожной пылью, и только в уголках глаз виднелись белые, оставленные улыбкой
морщинки.
Он вошел в обеденную палатку, снял фуражку и спросил:
– Есть кто-нибудь дома?
Через открытую, завешанную миткалью стенку палатки,
обращенную к горе, я видел, как подъехал автомобиль.
– Все дома, – сказал я. – Как поживаете,
мистер Гарри?
– Я в полном порядке.
– Садитесь, я приготовлю вам что-нибудь выпить. Вы ведь
сможете остаться на ночь?
Гарри Стил был застенчив, утомлен работой, добр и неумолим.
Он любил и понимал африканцев, и ему платили за то, что он насаждал закон и
выполнял приказы. Он был столь же обходителен, сколь и суров, и его также
нельзя было назвать мстительным, злопамятным, недалеким или сентиментальным. Он
не держал ни на кого зла даже в этой кишащей злом стране, и я не помню, чтобы
он когда-либо показал себя мелочным человеком. Он следил за соблюдением закона
в условиях коррупции, ненавистничества, садизма и глубокой истерии; он
постоянно работал на износ и никогда не стремился к продвижению по службе, так
как знал, что он нужнее на своем месте. Мисс Мэри однажды назвала его
передвижным человеком-крепостью.
Сегодня он выглядел как уставшая крепость, и я вспомнил о
нашей первой встрече, когда он был для меня всего лишь безликим человеком,
сидевшим за рулем автомобиля, который не ответил на оклик после наступления
комендантского часа, и С. Д. приказал мне: «Стреляй в того, что за рулем». Я
взял его на мушку, но на всякий случай окликнул еще раз, и это оказался Гарри
Стил с тремя «Мау-мау», перешедшими на сторону властей. Он не обиделся на нас и
даже похвалил С. Д. за расторопность. Но он был единственным из всех, в кого я
чуть было не выстрелил с расстояния в двенадцать ярдов и кто воспринял это
совершенно спокойно.
Я знал, что на прошлой неделе он потерял своего сержанта, к
которому относился так же, как я к Нгуи; сержанта искалечили, а потом разрубили
на куски. Мы не вспоминали об этом, и вовсе не потому, что так требовали
правила хорошего тона или мы боялись пасть духом, просто не стоило говорить о
смерти тех, кого любим и кто нам по-настоящему дорог. Если бы он хотел
поделиться с нами, то заговорил бы об этом сам…
– Хорошо проводите время?
– Очень.
– Я кое-что слышал. Что за история с леопардом,
которого вам пришлось подстрелить накануне Рождества?
– Это для фоторепортажа в журнале «Лук». Мы снимали для
него в сентябре. С нами был фоторепортер, и он сделал уйму снимков, а я написал
к ним подписи и небольшую статью. Они поместили роскошную фотографию леопарда.
Я действительно убил его, только это не моя заслуга.
– Как так?
– Мы охотились на крупного льва, и он оказался крепким
орешком. Это было по ту сторону Эуазо Нгиро,
[27] за Магади,
[28] под откосом горы.
– Далековато от моего района.
– Мы пытались обложить льва, и мой приятель вместе с
ружьеносцем забрался на каменистый холмик посмотреть, не видно ли его
поблизости. Лев предназначался Мэри, потому что мы с ним уже убили по одному.
Поначалу я ни черта не понял, когда вдруг услышал выстрел, а потом увидел
что-то рычащее и барахтающееся в пыли. Это был леопард. Слой пыли оказался
таким глубоким, что он был окружен ею, словно облаком. Леопард продолжал
рычать, и никто не знал, в каком направлении он выскочит из этого облака Мой
приятель, Мейито Менокаль, дважды выстрелил в него с холма, я тоже пальнул в
крутящийся клубок, нырнул в сторону и встал справа от него, с той стороны, куда
должен был бы броситься леопард. Наконец из пыли на какое-то мгновение
показалась голова леопарда, продолжающего яростно рычать. Я выстрелил ему в
шею, и пыль начала оседать. Все это напоминало перестрелку близ салуна, как
когда-то на Диком Западе. Только что у леопарда не было винтовки, зато он
находился так близко, что мог покалечить любого из нас. Фотограф снял Мейито с
леопардом, потом всех нас, потом меня с леопардом. Это был леопард Мейито,
потому что именно он попал в него первый и второй раз. Но лучше всех получилась
моя фотография, и журнал хотел ее напечатать, а я сказал нет, разве что я сам,
один, убью стоящего леопарда. И до сих пор я трижды терпел неудачу.
– Я и не знал, что правила охоты так строги.
