– К сожалению, так. Это тоже закон. Сначала кровь и
длительная погоня.
– Неудивительно, что я не совсем понимаю вас с С. Д.
– Было бы странно, если бы вы понимали, Гарри.
Попробуйте как-нибудь спросить С. Д., понимает ли он сам себя.
– А разве вы его не понимаете?
– Черта с два. Его моральные принципы слишком сложны
для меня.
– Бог мой, у всех есть свои бзики, – сказал
Гарри. – Но вы писатель. Писатели должны все понимать. Так сказано в
словаре.
– Африка – это загадка, Гарри.
– Вы знаете, – сказал он, – мне это тоже
приходило в голову. Возможно, я бы и сам додумался до этого. Но как хорошо, что
вы так толково все объяснили.
Я частенько предчувствую события, которые никогда не
происходят. Но мне и в голову не приходило, что день этот будет еще хуже, чем
обещал. Арап Маина и старший проводник сообщили, что выше по источнику, возле
самой отмели, охотились две львицы и молодой лев. Наша приманка осталась
нетронутой, если не считать следов, оставленных гиенами, и разведчики тщательно
замаскировали ее. На деревьях вокруг приманки сидели грифы, и они обязательно
привлекут льва, но птицы не могли добраться до останков зебры, которые были
спрятаны так, чтобы лев смог их учуять. Он не ел и не охотился ночью, и,
поскольку он голоден и его никто не вспугнул, вечером мы почти наверняка
застанем его на открытом месте. Все шло нормально, и мое предчувствие исходило
от чего-то другого.
– Как ты себя чувствуешь, дорогая? – спросил я Мэри.
– Мне очень жаль, мой мальчик, – сказала
она. – Я посижу с вами за ленчем, но мне действительно плохо.
– Сегодня прекрасный день, и лев наверняка должен выйти
из укрытия.
– Я знаю. Это-то и плохо. Чувствую себя ужасно. Я так
больше не могу. Вокруг такие красивые цветы, и гора великолепна, а мне так
скверно…
Мы пообедали, и Мэри была весела и добра к нам. Если не
ошибаюсь, она даже спросила меня, не положить ли мне еще холодного мяса. А
когда я сказал: «Спасибо, я съел достаточно», заметила, что мне это будет
только на пользу и что всем, кто пьет, нужно как следует есть. Это была не
просто старейшая из истин, а идея, которую мы все почерпнули из статьи в
«Ридерс дайджест». Этот номер «Дайджеста» к тому времени уже покоился в зеленой
палатке. Я ответил, что намерен баллотироваться на выборах, выдвинув пьянство в
качестве предвыборной платформы, и не хочу подводить своих избирателей.
Черчилль, если верить рассказам, пил в два раза больше меня и только что
получил Нобелевскую премию по литературе. Я всего-навсего хотел добрать до
разумного уровня, тогда и я мог бы надеяться на получение премии: чем черт не
шутит.
С. Д. сказал, что я вполне достоин премии и должен получить
ее уже за одно хвастовство, поскольку Черчилль был награжден, по крайней мере
частично, за свое красноречие. Гарри сказал, что он не очень внимательно следил
за присуждением премий, но, по его мнению, мне следовала премия за мою работу в
области религии и за заботу о туземцах. Мисс Мэри предположила, что если бы я
еще и писал что-либо хотя бы изредка, то, может быть, получил бы ее даже и за
литературное произведение. Слова ее глубоко тронули меня, и я обещал, как
только она убьет своего льва, бросить все и начать писать хотя бы для того,
чтобы доставить ей удовольствие. Гарри поинтересовался, не собираюсь ли я
писать о загадочности Африки на языке суахили, и предложил достать мне книгу о
диалектах, которая окажет мне неоценимую помощь. Мисс Мэри сказала, что у нас
уже есть эта книга, но все-таки лучше, если я попробую писать на английском. Я предложил
переписать некоторые параграфы из книги для приобретения навыка свободного
письма с использованием диалектов суахили. Мисс Мэри заметила, что я не смогу
без ошибок не только написать, но и произнести ни одной фразы на суахили, и,
как это ни печально, я вынужден был с ней согласиться.
– Старик, С. Д. и Гарри прекрасно говорят на суахили, а
ты позоришь нас. Не понимаю, как можно так плохо говорить на каком бы то ни
было языке.
Я хотел возразить, что много лет назад я чуть было не
научился говорить на суахили вполне прилично, но сделал глупость и, вместо того
чтобы остаться в Африке, уехал в Америку, где всячески старался заглушить свою
ностальгию. А когда я наконец собрался вернуться, началась война в Испании, и,
хорошо это или плохо, я оказался вовлеченным в гущу происходивших в мире
событий и сумел освободиться лишь теперь. Вырваться оказалось не так-то просто,
так же как не просто было разорвать цепи обязательств, которые плетутся легко и
незаметно, как паутина, но держат покрепче стальных канатов…
Сейчас они веселились и шутили, подтрунивая друг над другом,
и я тоже попробовал было пошутить, но очень сдержанно и кающимся тоном, в
надежде вновь завоевать расположение мисс Мэри и подбодрить ее на случай, если
лев все же объявится. Я пил сухой балмеровский сидр, который, как выяснилось,
оказался прекрасным напитком, и С. Д. успел пополнить его запасы в магазинах
Кайадо. Напиток был очень легким и освежающим и никак не сказывался на реакции,
столь необходимой на охоте.
Двоюродный брат Мэри, очень приятный человек, подарил нам
две квадратные, обтянутые мешковиной подушечки, набитые хвоей. Ложась спать, я
всегда подкладывал эту подушку под голову. Запах хвои напоминал мне о Мичигане,
где я провел свое детство, и мне бы очень хотелось иметь корзину с душистой
травой, чтобы ночью ставить ее себе в кровать под москитную сетку. Вкус сидра
также напоминал мне о Мичигане, и я вспоминал яблочный пресс и дверь,
запиравшуюся только на крючок, и деревянную задвижку, и запах мешков из-под
яблок, когда их раскладывали для просушки после пресса, а потом накрывали ими
глубокие бочки, на которых мужчины, привозившие яблоки, оставляли причитающиеся
за отжим деньги. За плотиной яблочного пресса был глубокий пруд, и в нем, если
набраться терпения, всегда можно было поймать форель. Поймав рыбину, я убивал
ее, прятал в большую плетеную корзину, стоявшую в тени, сверху наваливал слой
листьев папоротника, а потом шел к прессу, снимал с гвоздя на стене оловянную
кружку и, приподняв с одной из бочек тяжелые мешки, зачерпывал полную кружку
сидра и выпивал ее. И вот теперь сидр да еще эти подушки напомнили мне Мичиган…
