– Белый человек краснеет, когда живет с нами и попадает
под солнце, а когда он у себя на родине, то лицо у него цветом походит на
лизунец. Лишенный пива и виски, он не может держать себя в руках и начинает
ругать своего бога, младенца Христа. А теперь я расскажу вам о младенце Христе, –
продолжал миссионер. – В поклонении этому младенцу и проявляется
инфантильность белого человека. Эта болезнь гложет мозг белого человека,
подобно червю, и заглушить ее он может только пивом, виски и джином с содовой,
и так, пока снова не начинает проклинать дитя, которое боготворит. Братья, у
этого самого младенца была мать, но не было отца. Белый человек допускает это,
о чем мне самому довелось услышать в так называемой «школе для обращенных»,
которую я посещал, дабы лучше познакомиться с их верой и успешнее противостоять
ей. Родился младенец в семье плотника, достойного человека, которому в жизни
выпал всего лишь один осел да еще жена, которая произвела на свет младенца
Христа и при этом не спала со своим мужем. Клянусь вам, белые люди верят во все
это. О предстоящем рождении младенца этой непорочной жене доложил человек с
крыльями ндеге.
[39] Настоящей ндеге, а не самолета. Птичьи крылья
с перьями. И белый человек всему верит, а истинную религию считает языческой и
ошибочной.
В то чудесное утро я не пытался вспомнить всю проповедь
миссионера. Это было давно, и я успел забыть ее наиболее яркие места…
Утром, когда Муэнди принес чай, я уже встал, оделся и сидел
у потухшего костра в двух свитерах и шерстяной куртке. Ночь оказалась очень
холодной, и я не знал, распогодится ли днем.
Птица, знамение.
– Развести костер? – спросил Муэнди.
– Небольшой, на одного человека.
– Вы бы поели, – сказал Муэнди. – Мемсаиб
уехала, и вы забываете поесть.
– Я не хочу есть до охоты.
– Охота может быть долгой. Поешьте теперь.
– Мбебиа не проснулся?
– Все старые люди проснулись. Спят только молодые.
Кэйти сказал, чтобы вы поели.
– Ладно, поем.
– Что вам принести?
– Фрикадельки из трески и мелко нарезанный жареный
картофель.
– Съешьте печень антилопы и бекон. Кэйти сказал,
мемсаиб велела вам принимать таблетки от лихорадки.
– Где таблетки?
– Вот. – Он достал пузырек. – Кэйти сказал,
чтобы вы съели их при мне.
– Хорошо, – сказал я и проглотил таблетки.
– Что вы надели? – спросил Муэнди.
– Полуботинки и теплую куртку для начала и нательную
рубашку на случай, если станет жарко.
– Я потороплю остальных. Сегодня очень хороший день.
– Да?
– Все так думают.
– Тем лучше. Мне тоже кажется, что день будет хорошим.
– Вам что-нибудь снилось?
– Нет, – сказал я. – Правда нет.
– М`узури, – сказал Муэнди. – Я расскажу Кэйти.
В полдень стало очень жарко, и, хотя мы ничего не
подозревали, впереди нас ждала удача. Мы ехали по территории заповедника,
внимательно осматривая деревья, на которых мог укрыться леопард. Леопард этот
доставил много неприятностей, убить его меня просили жители шамбы, где он
задрал семнадцать коз, и я охотился по поручению департамента охоты, так что,
преследуя его, мы могли пользоваться машиной. Леопард, некогда официально
считавшийся вредным животным, а теперь находящийся под охраной государства, ничегошеньки
не знал о своем переводе в другую категорию, а не то он никогда не убил бы
семнадцать коз, из-за которых стал преступником и вновь оказался в прежнем
положении. Семнадцать коз за ночь, пожалуй, многовато, тем более что больше
одной ему все равно никогда не съесть…
Мы выехали на великолепную поляну. Слева от нас стояло
высокое дерево, две толстые ветви которого расходились параллельно земле: одна
влево и другая, более тенистая, вправо. Это было раскидистое дерево с густой
кроной.
– Вот идеальное место для леопарда, – сказал я
Нгуи.
– Ндио, – сказал он очень тихо. – Он как раз
на этом дереве.
Матока поймал наш взгляд и, хотя он не мог нас слышать и не
видел леопарда, остановил машину. Я вышел из машины, прихватив старый
спрингфилд, который держал на коленях, и, встав твердо на ноги, увидел
леопарда, длинного и тяжелого, распластавшегося на уходившей вправо толстой
ветви дерева. Очертания его длинного пятнистого тела растворялись в тени
дрожащих на ветру листьев. Он лежал на высоте в шестьдесят футов в идеальном
для такого чудесного дня месте, и с его стороны это было большей ошибкой, чем
бессмысленное убийство семнадцати коз.
Я поднял винтовку, сделал глубокий вдох, выдохнул и
выстрелил, целясь точно в загривок. Я взял высоко и промахнулся, и он, длинный
и тяжелый, прижался к ветке, а я перевел затвор и выстрелил ему под лопатку.
Послышался гулкий шлепок пули, и леопард, изогнувшись, как молодой месяц, упал,
глухо стукнувшись о землю.
Нгуи и Матока хлопали меня по плечу, а Чаро жал руку.
Ружьеносец Старика также жал мне руку и плакал, потрясенный зрелищем падающего
леопарда. Минуту спустя я перезаряжал винтовку, и мы с Нгуи, от волнения
прихватившим вместо дробовика ружье калибра 0,577, осторожно направились
взглянуть на убийцу семнадцати коз, чья цветная фотография появилась на
страницах центрального журнала задолго до его кончины, очистившей наконец мою
совесть.
[40]
Но тела леопарда мы не нашли.
Там, где он упал, осталась лишь ложбинка да следы крови,
которые вели к островку густых кустарниковых зарослей слева от дерева. Кусты
стояли сплошной стеной, как мангровые заросли, и рукопожатий больше не было.
– Друзья мои, – сказал я по-испански. –
Положение резко изменилось.
Оно действительно изменилось. Я знал, что делать дальше,
Старик хорошо вымуштровал меня, но никогда нельзя предугадать, как поведет себя
раненый леопард в густых зарослях. В таком случае у каждого леопарда свои
повадки, но они обязательно нападают и при этом готовы на все. Вот почему
первый раз я стрелял в загривок. Но теперь было слишком поздно анализировать
промахи.
