И мы снова вошли в заросли, но на этот раз Нгуи знал, куда
идти. Мы продвинулись не более чем на ярд и уткнулись в небольшой земляной
бугор, из которого торчали корни. Мы пробирались на корточках, и Нгуи
подсказывал мне, куда двигаться, слегка дотрагиваясь то до левой, то до правой
ноги. Наконец я разглядел ухо леопарда и пятнышки на загривке и лопатке. Я
выстрелил ему в шею, у самого основания, и тут же выстрелил еще раз; рыка не
последовало, и мы, так же на корточках, выбрались из зарослей, я перезарядил
ружье, и мы быстро обогнули островок с западной стороны и подошли к машине.
– Амекуфа, – сказал Чаро. – М`узури мкубва
сана.
– Амекуфа, – сказал Матока. Они оба сумели
разглядеть леопарда, а я нет. Они вышли из машины, и мы снова направились в
заросли, и я велел Чаро держаться в стороне с копьем наготове. Но он сказал:
«Нет, он мертв, бвана. Я видел, как он умер».
Я с дробовиком прикрывал Нгуи, пока он прорубал себе путь,
снося ножом корни и кусты, словно это были наши враги, а потом он и ружьеносец
Старика вытащили леопарда и мы вместе забросили его в кузов. Леопард был хорош,
пусть не больше того, что убил Мейито, но мы охотились на него по всем
правилам, как подобает братьям, и весело, и без белых охотников, егерей и
следопытов, и к тому же он был приговорен к смерти за бессмысленное убийство в
деревне уакамба, и все мы были выходцами из этого племени и умирали от жажды.
Крытые листовым железом крыши Лойтокитока поблескивали на
солнце, и, когда мы подъехали ближе, показались эвкалипты и спланированная на
английский манер улица, омраченная тенью британского могущества. Улица вела к
небольшому форту, тюрьме и пансионам, где могли отдохнуть отправлявшие
британское правосудие чиновники и клерки, если у них не хватало средств
вернуться на родину. Мы не собирались нарушать их покоя, хотя для этого
пришлось отказаться от прекрасного зрелища – садов с декоративными каменными
горками и текущего по проложенному руслу порожистого ручейка, который ниже по
течению превращался в речку.
В универсальной лавке толпились бойкие и ничего не
покупающие женщины племени масаи, а чуть выше по улице их обманутые мужья
попивали привезенный из Южной Африки херес «Голдн джип», держа в одной руке
копье, а в другой бутылку… Я знал, где они собираются, и, стараясь не
привлекать к себе внимания, прошел по узкой тенистой улице, заглянул в бар
масаи, где сказал всем «соба», пожал несколько холодных рук и вышел, ничего не
выпив. Пройдя восемь шагов, я свернул вправо, к мистеру Сингху. Мы обнялись, и
я сначала пожал, а потом поцеловал руку миссис Сингх, что всегда доставляло ей
большое удовольствие, поскольку она была из племени туркана,
[41]
а я здорово научился целовать ручки. Это напомнило мне о путешествии в Париж, о
котором она никогда не слышала, но украшением которого могла бы стать. Потом я
послал за боем-переводчиком из миссии, и он, войдя, снял свои миссионерские
ботинки и отдал их одному из многочисленных, увенчанных опрятным тюрбаном и
ядовито вежливых боев мистера Сингха.
– Как поживаете, мистер Сингх? – спросил я через
переводчика.
– Ничего. Пока. Торгую потихоньку.
– А очаровательная мадам Сингх?
– Через четыре месяца должна родить.
– Felicidades,
[42] – сказал я и снова поцеловал ее ручку,
только теперь в стиле Альварито Каро, маркиза Вилламера, города, который мы
некогда заняли, но вынуждены были оставить…
– Что нового скажете, мистер Сингх?
– Ровным счетом ничего, – сказал мистер
Сингх, – разве что в зале вас поджидает некий сомнительный субъект.
– Кто такой?
– Один из ваших братьев масаи. Его жена спуталась с
кем-то из ваших людей, если вам это интересно.
– Нисколечко, – сказал я, и мистер Сингх остался
доволен. Мы оба понимали, что в наших интересах давно уже следовало бы
разобраться с этим малым.
Я вышел в салон для посетителей, где, опираясь одной рукой
на не знавшее еще крови копье, а в другой держа бутылку «Таскера», стоял крепко
сбитый коричнево-желтый масаи, которому перевалило за тридцать два, а он все
еще носил спадающий на глаза головной убор морани.
– Как дела, Симеон? – спросил я, заметив по мелким
капелькам пота на верхней губе, плечах и подмышках, что это была его первая
бутылка.
– А ваши, сэр?
– Отлично.
– Мы приняли к сведению, что Мемсаиб убила опасного
льва.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал я. –
Пожалуйста, передайте старейшинам, что я приехал в город, дабы доложить об этом
при первой же возможности.
– Поздравляю вас с последним чуи, сэр.
– Леопард – это пустяки.
– Вы застрелили его из пистолета или просто задушили?
– Тебя бы я мог пристрелить или просто повесить в один
из прекрасных дней твоей жизни, а леопарда я убил из дробовика.
– Кажется, с ним охотятся на птиц.
– Точно.
– Очень странно.
– Сам ты немного странный, – сказал я. –
Копье отравлено?
– Как и все копья масаи.
– Сунь его знаешь куда?
– Я вас не понимаю.
Я выразился точнее и почувствовал, как мистер Сингх принял
вторую позицию леопарда, а мадам Сингх, достойная дочь племени туркана, достала
из-под прилавка дротик.
Перед тем как выйти в салон, я расстегнул кобуру. Мистер же
Симеон, как говорят французы, то ли страдал комплексом неполноценности, то ли
разыгрывал спектакль, в чем я сомневался, но в этом случае он, имея длинное
копье со стальным наконечником, делался непобедимым.
– Дайте мистеру Симеону жевательную резинку, –
сказал я мадам Сингх, решив ускорить развязку. Я быстро опустил руку и слегка
выгнул вверх бедро, на котором висела кобура, а миссис Сингх протянула коробку
с жевательной резинкой. Она проделала это очень учтиво. Вообще-то все это
выглядело нарочито и напоминало не совсем удачную комедию нравов, но мы имели
честь знать Симеона еще с сентября, и потому я сказал:
– Симеон, может, лучше действовать, чем жевать резинку?
Жена твоя жует резинку, когда некто спит с ней?
