– Думе! – сказал Нгуи. – Большой самец. А рог
короткий и широкий.
– Можно взглянуть? – спросила Мэри.
Чаро и Нгуи помогли ей забраться на крышу, и в зарослях она
увидела носорога, огромного и серого, почти белого от высохшей болотной грязи.
Голова его была поднята, уши подались вперед, носом он старался поймать
приносимые ветром запахи.
– Хочешь его сфотографировать?
– Нет. Он слишком далеко, чтобы казаться страшным.
– Мы не можем пригласить его подойти поближе. В этих
зарослях на охотничьей машине от него не уйти. Я найду тебе другого там, где он
будет преследовать нас на открытой местности.
– Всякий раз что-нибудь мешает охоте на геренук. Мы
сейчас поблизости от одного из лучших мест.
Я был напуган, как и всегда, когда Мэри охотилась в густых
зарослях и рядом оказывался носорог. Я знал нрав носорогов, они бросаются на запах,
но зато глупы и их легко обмануть. Они почти слепые, но некоторые видят
чуть-чуть получше, и, когда они мчатся через заросли, подобно взбесившемуся
локомотиву, это производит сильное впечатление. Убить носорога нетрудно, но
как-то раз я попал одному прямо в сердце, и он пронесся на полной скорости еще
ярдов сто, прежде чем повалился замертво. Охотясь в одиночку, я был совершенно
спокоен, потому что пуля всегда могла остановить носорога, даже если она не
попадала в кость. Но в густых зарослях никогда не знаешь, где находится второй
носорог, а именно он и представляет смертельную опасность. Итак, я смотрел на
одетое в невероятную броню, глупое, злое и несимпатичное животное, которое в
своем покрытии из белой высохшей грязи все же выглядело удивительно прекрасным
и воинственным, как сбитый с курса танк. «Всю жизнь им приходится быть начеку с
задраенным башенным люком», – подумал я.
– Ты уверена, что фотография не получится? –
спросил я.
– Уверена, – сказала мисс Мэри. – Для этого
надо подойти поближе.
На том мы и порешили и перебрались подальше, на более
открытую местность, где продолжили охоту на геренук. На этот раз мне было
решительно наплевать, будут ли меня упрекать в том, что я играю роль няньки или
вооруженной до зубов гувернантки, и оставался точно на положенном месте и
действовал так, как учил Старик. Я уже давно понял, почему белым охотникам так
хорошо платили и зачем они меняли место расположения лагеря: чтобы клиенты
охотились там, где их можно было надежно защитить. Я знал – Старик никогда не позволил
бы мисс Мэри охотиться здесь и не потерпел бы никакого сумасбродства. Но я
также помнил, как женщины почти всегда влюблялись в своих белых охотников, и
надеялся, что произойдет чудо, я стану героем в глазах своей подопечной и из
бесплатного и действующего на нервы телохранителя превращусь в
охотника-возлюбленного собственной жены…
Во время этого последнего этапа заранее обреченной на
неудачу охоты на геренук – разве что газели посходили бы с ума или женщины
научились ходить на ходулях – я пребывал в том отрешенном состоянии, какое
бывает, когда не выспишься или выпьешь до завтрака. К тому времени, как мы
прочесали весь район и повернули к лагерю, движения мои стали почти
автоматическими и я полностью самоустранился от выполнения своих обязанностей.
Казалось вполне естественным, что за это меня следовало отчитать и, уж конечно,
не так должен был бы вести себя белый охотник, этот женский угодник со
стальными нервами. Но вопреки обыкновению мисс Мэри была очень признательна мне
и сказала, что охота прошла прелестно, и я вел себя молодцом, и к ней относился
с пониманием, и держался не слишком близко, и носорог прекрасно выглядел в
своей белой броне, и что, помимо всего прочего, нам не очень-то нужна эта
газель геренук. Главное – это охота, а убивать совсем не обязательно, и как
хорошо, что геренук счастливы и находятся в безопасности. Мне трудно было
представить, как могут быть счастливы геренук, питаясь полувысохшим
кустарником, день и ночь находясь в окружении врагов. Последний убитый мной
самец геренук, обладатель, по самой скромной оценке, роскошной пары рогов, был
таким старым, таким измученным, таким чахлым от всяких мерзких гнойных
заболеваний, что его шкура ни на что не годилась, а мясо пришлось сжечь. Мы не
хотели, чтобы стервятники разносили его болезни. Но в своем отрешенно-сонном
состоянии я был в восторге от хорошей охоты и надеялся, что лев спустится в
долину и станет наконец чуть увереннее и мы сможем с ним покончить.
Когда я проснулся, облака спустились с холмов Чиулус и
повисли черной тучей вдоль склона горы. Солнце еще не взошло, но уже
чувствовался ветер, который приносит дождь. Я крикнул Муэнди и Кэйти, и к тому
времени, как дождь, пронесшись по долине и прорвавшись сквозь деревья,
обрушился на нас сплошным белым неистовым занавесом, мы уже вколачивали
колышки, отпускали и натягивали тросы и рыли канавы. Дождь был сильным, и ветер
яростным. Какое-то мгновение казалось, что он сорвет основную спальную палатку,
но мы вбили дополнительные колышки с подветренной стороны, и она устояла. Потом
порывы ветра стихли. Дождь лил всю ночь и почти весь следующий день.
Приятно было читать в обеденной палатке под звук тяжелых
ударов дождя, и я немного выпил и ни о чем не беспокоился. Все вокруг на
какое-то время вышло из-под моего контроля, и я наслаждался отсутствием
ответственности, восхитительным состоянием инертности, когда не надо было
никого убивать, преследовать, оберегать, строить козни, защищать или
участвовать в чем-либо, и с удовольствием предавался чтению. Мы перечитали
почти все запасы из чемодана с книгами, но подчас нам все еще попадались
скрытые сокровища. Здесь же были и двадцать томов Сименона на французском
языке, которые я не читал. Если вам случится мокнуть под дождем в Африке, когда
вы стоите лагерем, то знайте, что в этой ситуации нет ничего лучше Сименона. С
ним мне было безразлично, сколько времени будет лить этот дождь. Из каждых пяти
томов Сименона три были хорошими, но заядлый книголюб может проглотить и плохие
в такую погоду. Я начинал все подряд, делил книги на плохие или хорошие (для
Сименона не существует промежуточной оценки), а потом, перебрав с полдюжины
книг и разрезав страницы, приступал к чтению, с удовольствием перекладывая все
свои проблемы на Мегрэ, вместе с ним посмеиваясь над глупостью Quai des
Orfevres,
[11] и восхищаясь его
проницательностью и истинным пониманием французов, что доступно лишь людям его
национальности, коль скоро французы оградились от понимания самих себя неким
туманным законом sous peine de travaux force a la pertuite.
[12]
