– Хорошо, только ничего не трогайте.
Они встали и отправились в кабинет. Через низкую стрельчатую арку комиссар и Алехин попали в башенку, где располагалась узкая винтовая лестница с каменными ступенями, продавленными сотнями ног за сотни лет. Они оказались на втором этаже и прошли через несколько почти не обставленных комнат. По углам стояли какие-то коробки, на одной из которых Алехин заметил штамп Christie’s. Видимо, Климов уже покупал аукционную мебель и картины для дома, но заняться обстановкой так и не успел. Наконец, они остановились перед распахнутыми коваными дверями, за которыми были видны синие спины жандармов и вспышки фотоаппаратов. Комиссар торжественно замер и сурово повторил:
– Ничего не трогайте, мосье.
В кабинете было тесно от людей и того, что теперь стало вещдоками. У стрельчатого окна стоял стол с выдвинутым ящиком, из которого в беспорядке торчали листы бумаги. Стул валялся рядом, резной шкаф эпохи барокко был распахнут, какие-то книги и коробки вывалены и живописно разбросаны по узорчатой плитке пола. Один бронзовый канделябр Наполеона III c пастушками стоял на старом камине, другой валялся на полу, там где полицейские очертили мелом бурые следы. На золоченой ножке канделябра также просматривались пятна, напоминавшие кровь.
– Мы предполагаем, – важно начал комиссар, – что Климов сидел за столом, когда в комнату вошел преступник. Он взял с камина канделябр и нанес удар потерпевшему. Падая, Климов уронил стул. Затем преступник начал что-то искать. Исполнив свой замысел, он спрятал тело.
– Зачем? – холодно спросил Алехин. На лице француза появилась досада.
– Мы пока этого не знаем. Преступника, по-видимому, действительно интересовали бумаги Климова. Как выглядел ваш документ?
– Это пергамент, он лежал в оранжевой кожаной папке. – Комиссар обратился по-французски к кому-то из копошившихся в комнате жандармов. Отозвался смуглый молодой человек с птичьим лицом, который пропел: «No, monsieur le commissaire».
– Нет, папка, вероятно, пропала, – торжественно заявил Комндом и сделал пометку в своем разлинованном блокноте.
Жоан-ле-Пен
Ирина Сергеевна – первая жена Климова и мать Лизы – почти безвылазно жила на вилле, которая в 20-е годы прошлого века принадлежала английскому пэру, сбежавшему на Кот д’ Азюр со своей любовницей – танцовщицей варьете. Дом был выстроен в стиле арт-деко, а внутри расписан монументальными фресками, воспевающими чувственную любовь на лоне природы. Ирина Сергеевна – однокурсница Климова по институту стали и сплавов – называла все это «мазней старого папика».
Пэр всю жизнь занимался торговлей кофе, но в пятьдесят четыре года вдруг бросил дела, георгианское поместье с колоннами и прозябавшую там жену – к тому времени сушеную мымру. Увлекся театром, стал баловаться кокаином и носить бархатные куртки с кистями. Ирине Сергеевне доставляло удовольствие проводить параллели между пэром и ее собственным мужем. Правда, бес, стукнувший в ребро англичанина, совсем не тот бес, что разлучил их с Климовым.
Однажды пэр понял, что жизнь его, в сущности, прошла и в ней не было ничего, достойного рассказа за рюмкой бренди. Как и многие джентльмены его круга, пэр пришел к выводу, что лучшее лекарство от старости – молодая любовница. Для мужчин новой России смена жены была не борьбой с возрастом, а неизбежным этапом карьеры. Первые жены, как правило, институтские подруги. Пока их мужья карабкались вверх, они – уютные, верные и самоотверженные – обустраивали быт и растили детей. Им казалось, что жизнь замерла в точке комфорта и благополучия. Они сами там замерли, а мужья тем временем стремительно шли вперед, скупали активы, делили сферы влияния, решали проблемы, откатывали и лоббировали. Мир жен мимикрировал в лучшем случае до дома на Рублевке, мир мужей жил экспансией: они захватывали города, рынки, страны. И в какой-то момент с женами их разделяла целая историческая пропасть: она живет в том времени, он – в этом, она – вчера, он здесь, сейчас и немного завтра.
Когда-то Ирина Сергеевна знала Федора по прокуренным комнатушкам общаги, где он бренчал что-то на гитаре из Визбора и Окуджавы. У него были большие жилистые руки, в которых он приносил ей тюльпаны, сорванные ночью на городской клумбе. Они ездили на картошку – на поверку это была вовсе не картошка, а кормовая брюква. Много пили теплой водки и занимались любовью прямо в лесу. Потом все произошло мгновенно. Однажды Климов купил «Жигули»-«копейку» белого цвета и сообщил ей, что стал богат. Они приехали в кооперативное кафе на Остоженке есть шашлыки. Он пил виски «Ред лейбл», а она – ликер «Бейлис». Ей казалось, что это сон. Затем они перебрались от родителей Ирины Сергеевны в собственную сталинку, сделали евроремонт, отдохнули в Турции и на Канарах. Муж сменил джинсы на серый костюм с галстуком в огурцах, вместо «Жигулей» появился «шестисотый» «мерин», у них родилась Лиза. Однажды Климов пригласил Иру прокатиться за город, они ехали по Кутузовскому проспекту, потом куда-то свернули и оказались на узком шоссе, проложенном в сосновом бору. «Это наш дом», – сказал он, остановившись у двухэтажного кирпичного особняка с башенкой. Правда, сам Федор бывал там редко, зато Ирина пару раз видела его по телевизору с Чубайсом и какими-то другими мужчинами, такими же молодыми и в одинаковых серых костюмах, купленных словно на вырост. Ирина Сергеевна привыкла верить Климову и просто жила. Работать она перестала. Ее и раньше не особо занимала «механика деформируемого твердого тела», еще меньше – унылая контора со старыми тетками, цветочками в горшках и алюминиевым чайником. Теперь она ездила на примерки к Валентину Юдашкину, а прическу делала у Долорес, обросла подругами – чьими-то женами. Пока мужья осваивали страну, жены осваивали прелести нового быта.
Говорить с мужем ей было не о чем. Поначалу она еще пыталась сохранить их историю, готовила его любимую еду к памятным датам и даже подарила ему очень дорогую гитару, чтобы он иногда пел из Визбора или Окуджавы. Но муж дат уже не помнил, а на гитаре сыграл всего пару аккордов. Его большие жилистые руки казались теперь чужими. Она однажды напомнила ему про тюльпаны с городской клумбы и на следующий день получила букет циклопических роз. От Климова там была только карточка с подписью «Целую, Ф.» и та продиктованная по телефону. Ирина Сергеевна иногда спрашивала себя, живет ли она с тем же Федей или это другой, новый, человек. Он изменился, повзрослел, отдалился от нее. Но нечто главное Климов сохранил. Она понимала, что в нем всегда была какая-то удивительная уверенность в себе. Даже на продавленной койке общаги Климов выглядел не нищим провинциалом, а хозяином жизни. Дело было в его открытой улыбке, в том, как он говорил «решим», в ровном спокойном тембре голоса. Ей казалось, что ее поместили в волшебную капсулу, которая надежно защищала от опасностей внешнего мира. Едва они познакомились, тот мир отступил, погрузился в вату, растворился в тумане. За Фединой огромной спиной было спокойно и в колхозном бараке, и на Рублево-Успенском шоссе.
Да, секса у них давно не было. Ирина чувствовала, что причина не в усталости мужа. Конечно, Климов ночевал дома не чаще пары раз в месяц. Он называл какие-то города в Красноярском крае, аббревиатуры комбинатов, но она понимала, что у него кто-то есть. Однажды Климов сказал об этом просто: «Я хочу уйти».
