– Разберемся, – он поставил тарелку на стол, присел перед Лизой и поцеловал в нос. Она смешно сморщила личико, подражая то ли котенку, то ли ежику.
– Привет, – прозвучало откуда-то сзади. Кен вздрогнул от неожиданности и обернулся. На пороге беседки стояла Полина Одоевская в мягкой соломенной шляпе и белом сарафане.
Лиза посмотрела на нее с изумлением и тихо произнесла:
– Кого черт принес…
– Какая ты умница, Лиза, что уехала из Москвы, – бодро начала Полина, сделав вид, что не расслышала грубость падчерицы. – Привет, Кен! – Она наградила застывшего Алехина лживой улыбкой. – Там сплошная тоска, а здесь… Ах, какой воздух! – Полина наигранно раскинула руки, словно собиралась обнять всю здешнюю красоту. – К черту Москву, Лизанька, будем жить здесь!
– Полина, почему ты не позвонила…
– Не позвонила? А зачем?
– Ну так принято, – растерянно продолжила Лиза. – Пипец! – Она поднялась, пожелала приятного аппетита тоном «сдохни, сука». И быстро направилась к вилле. Алехин, оставшийся сидеть на корточках у опустевшего канапе, тоже поднялся, кивнул головой и вышел.
– Кен, тебе очень идет быть в плавках, – проворковала Полина напоследок.
День, который начинался так прекрасно, был безнадежно испорчен. Но кончился он еще хуже. К вечеру приехала Ксантиппа Пылкая, униженная, раздавленная и в слезах. Полина смотрела телевизор в гостиной. Кен и Лиза пригласили Ксантиппу на террасу. Разместившись в креслах, Пылкая потребовала налить себе красного вина и, прижимая платочек то к носу, то к глазам, стала описывать свою встречу с «мужчиной всей жизни»:
– Приезжаю к нему в «Негреско» – чудовищный отель, он всегда выбирает такие отели для буржуа, сытых и тупых… Ой, какое вкусное вино! Это у нас что? «Шато Марго»! Обожаю. Я пила его в последний раз у леди Габриэллы Виндзор, на мне тогда было ланвиновское платье. Здесь все узко, а тут – роза огромная и складочки, складочки. В «Крийоне» хамка из Пакистана прожгла утюгом! Дура! Я ей еще говорю: не надо гладить, только отпаривать. А она не бельмесу, твердит как кукла заводная: «Ви, мадям, ви, мадям». Я тогда чудовищный скандал закатила. Кричала, что их менеджер должен немедленно купить мне такое же платье. Как же! Принесли, cцуко, букет цветов и клубнику. Так я им в морду цветами запендюрила. – Ксантиппа жадно отхлебнула вина и облизнулась. – Я это так не оставила. Теперь везде пишу, что самый плохой отель в Париже – «Крийон». – Лиза хихикнула. – А что ты смеешься? – обиделась Ксантиппа. – Меня такие люди читают! – Она закатила глаза.
– Да я не потому смеюсь, Ксантипка. Счастливый ты человек. Только что была в слезах: «мужчина всей жизни», «гад». А вспомнила про платье – и уже в другом мире. Мне бы так, – мечтательно сказала Лиза.
– Ах, ну да, – лицо Пылкой вновь обрело скорбное выражение, – выходит он ко мне в лобби такой весь вальяжный. В белых штанах, напомаженный. У него еще рукава у рубашки закатаны, а руки такие загорелые, волосатые, сильные. Обожаю мужские предплечья. У меня у папы такие же были. Помню, в Ялте отдыхали в пансионате, по профсоюзной линии… О чем это я? – встрепенулась Ксантиппа. – Ну так вот, выходит он ко мне, и улыбочка такая гаденькая, как у Михалкова, когда, помните, они с Ларисой переспали…
– С какой Ларисой? – оживился Алехин, слушавший бред Ксантиппы вполуха.
– Ну из «Бесприданницы». Обожаю этот фильм. А какая там роль у Петренко! – Ксантиппа выпучила глаза, пытаясь изобразить выражение лица народного артиста. – А Фрейндлих!
– Ксантипка, – вмешалась Лиза, – мы остановились на том, что он выходит к тебе с гаденькой улыбкой. Что дальше-то?
– Ну да. А я сижу такая скромная вся, заказала себе только чашку чая. Я всегда пью молочный улун. Но в этой говногостинице его, разумеется, нет. Пришлось сцуко пить ромашку. Там еще печенье принесли. Курабье. Мусор, одним словом… Мне подруга говорила. Она офигенский дизайнер. Я тебе потом телефон дам. Будешь делать ванную, звони только ей. Так вот она мне говорила: «Знаешь, почему француженки такие стройные? Они никогда не едят между едой». Но я это курабье отодвинула не из-за диеты, – голос Пылкой стал патетическим. – Хотела показать, что у меня нет аппетита! А за соседним столиком сидит эта корова из «Ростехнологий», ну, Кен ее знает. Настоящая рвачка, вся в шанели и лопает здоровенный кусище «наполеона». У меня аж в животе все сцуко скукожилось. Ах, какой я «наполеон» ела в кондитерской на Банхофштрассе! Ну, это в Цюрихе. Крем – не заварной, свежайший, ни комочка, не течет…
Кен не выдержал. Он поднялся, подошел к Лизе, поцеловал ее в губы и сказал, что прогуляется в парке. Обернувшись к Ксантиппе, он с усмешкой объяснил:
– Мужчин удобнее обсуждать в их отсутствие.
Последнее, что он услышал, спускаясь по мраморной лестнице в темноту парка, был сдавленный шепот Ксантиппы: «Ну, как у вас с ним?»
Гравий дорожки аппетитно шуршал под ногами. Гудели цикады, словно где-то был спрятан огромный электрический щит. Пахло душистыми южными цветами. Среди черных стволов и крон деревьев проглядывало море, посеребренное луной. Парк, как везде на побережье, лепился к холму и террасами спускался к воде. Дорожка почему-то совсем не была освещена. Только где-то внизу у пирса горело несколько огоньков. Алехину стало немного страшно одному посреди ночной природы, равнодушно занятой собой. Он заставил себя перестать вслушиваться в шорохи и попробовал сформулировать вопросы, которые его интересовали.
Первое: где Климов, живой или мертвый?
Второе: почему его телефон отвечал сначала по-английски, а потом по-французски?
Третье: что делал в Авиньоне Иван?
Четвертое: зачем он покончил с собой?
Пятое… Алехин умолк и напряг слух. Ему показалось, что снизу донесся звук лодочного мотора…
Пятое, продолжил Кен, отгоняя детский страх перед темнотой. Пятое: почему солидный вроде бы человек, начальник охраны Климова, сошел с ума и утверждает, что Федора Алексеевича забрали черти?
Шестое: после того, как Лиза сообщила прессе, что располагает копией пропавшей духовной, мне позвонили три человека. Профессор Бриен, лжекомиссар Комндом и Ксантиппа Пылкая. Сколь ни пытался, Алехин не мог вспомнить, как выглядел профессор Бриен. В сущности, любой человек в вельветовом пиджаке мог подойти к нему в кафе и назваться Бриеном. Лже-Гандон был очевидно преступником. Ксантиппа… У Алехина не получалось представить ее ни убийцей, ни воровкой. Выходило, что следовало просто ждать нового шага лже-Гандона. «Мы – наживка», – повторил он слова Лизы.
Дорожка вывела Кена на террасу с фонтаном. Он подошел к мраморной балюстраде и закурил. Теперь море раскинулось перед ним целиком, сколько хватало глаз. В темноте оно казалось гигантским животным, которое пыхтело, вздрагивало, отряхивалось. Алехин подумал, что находится в точке земли, где сконцентрированы усилия множества людей – тех, кто добывает золото, уголь, плавит железо, гонит воду через турбины – тысячи неизвестных судеб. Они живут в своих хрущобах и бараках, лузгают семечки, пьют водку и смотрят футбол. Кен представил себе их усталых жен, которые моют бесконечную посуду, детей, ковыряющих в носу, темные дворы и грязные подъезды – тупую монотонную жизнь от получки до получки, от 9 Мая до Нового года, от рождения до смерти. И все это только для того, чтобы здесь – в месте, которое они не смогут представить себе даже во сне, – журчала вода в фонтане, мраморный Антиной прятался в кустах, а Ксантиппа Пылкая пила «Шато Марго».
