Он дёрнул за ремешок и взлетел по лестнице вверх, разбрызгивая прилипший к ботинкам снег.
– Всё нормально, Аня, – раздался сверху папин голос, – тут метров пятьсот, не больше, дальше они не пойдут, а я за ними послежу, мне отсюда хорошо видно.
– Не волнуйся, мам, – Мишка уже спускался обратно, – это быстро, они даже заново ставить их не будут, их просто нужно забрать, куда мы без сетей.
Как я могла пропустить момент, в который мы поменялись местами, думала я, сидя возле Мишки на мостках и вглядываясь в слепящую белизну: вот три темных силуэта – на этом расстоянии уже невозможно определить, кто из них кто; вот – впереди – чернеют вмерзшие в лёд деревянные опоры, на которых висят наши сети, а дальше, за ними, чуть наискосок – остатки каких-то приспособлений, обычный озерный мусор, оставшийся после наших соседей, опрокинутая на бок металлическая бочка и пара разломанных ящиков. Черная полоска леса на той стороне. Уверенный, широкий столб дыма. Две – нет, три незнакомые человеческие фигуры, отделившиеся от темной береговой линии.
Я не помню, кто из нас увидел их раньше. Знаю только, что едва успела вскочить на ноги, думая – закричать? молча бежать вперед, чтобы предупредить Сережу? Я пробежала бы эти триста – четыреста метров быстрее, чем люди, идущие к нам с того берега, даже если бы они заметили, что я бегу, – они еще были слишком далеко, но я не крикнула и не побежала, я просто не успела, потому что Мишка вскочил и, сунув два пальца в рот, свистнул – оглушительно, так, что у меня заложило уши, я и не подозревала, что он умеет так свистеть, и в ту же самую минуту что-то загрохотало над нашими головами и звучно шлепнулось к нашим ногам – это был термос с полуотвинченной крышкой, из которого дымящимися толчками потекла горячая вода, и снег вокруг немедленно подобрался и съежился, словно внутри стеклянной колбы был не кипяток, а кислота.
– Аня, – прозвучал сверху папин голос прямо мне в затылок, так близко, будто папа стоял у меня за спиной. – Девочки, берите детей и марш в дом.
Краем глаза, потому что отвести взгляд от озера было нельзя – они услышали свист? услышали или нет? – я увидела длинный матовый ствол карабина, торчащий над невысоким коньком крыши причудливым, зловещим флюгером, и открыла рот, чтобы сказать папе, лежащему на крыше: стреляйте, ну стреляйте, чего вы ждете? мы ничего не знаем об этих людях; зачем они здесь? что им здесь нужно? мне все равно, даже если они не хотят плохого; там Сережа, я не знаю, услышал ли он, как Мишка свистнул; что, если звук отнесло ветром? мне все равно, стреляйте, пусть они остановятся, пусть уйдут.
– Далеко, – сказал Мишка севшим, незнакомым голосом, и я поняла, что это больше не мысли у меня в голове, что я говорю вслух. – Далеко, – повторил он, не оборачиваясь ко мне, – еще рано стрелять, они должны подойти поближе.
– Марш в дом, я сказал! – заревел папа, и за нашими спинами сразу затопали по мосткам торопливые шаги, стукнула дверь.
– Я не пойду, – отрезал Мишка, всё ещё не оборачиваясь, и поднял висевший на шее бинокль.
Глаза у него слезились от ветра, щеки горели красным. У меня здесь нет младенцев, которых нужно спасать, – подумала я, стоя с ним рядом, – только этот упрямый шестнадцатилетний мальчик, которого я не смогу затащить внутрь, даже если попытаюсь сделать это силой.
– Я тоже не пойду, – сказала я. – И отдай мне бинокль, слышишь? Быстро! – и протянула руку, и рванула ремень.
Мишка взглянул на меня – совсем коротко – и не стал спорить, а вместо этого неожиданно покорно нагнул голову и позволил биноклю соскользнуть.
Замерзшим металлом обожгло кожу, картинка дрогнула и расплылась, мечась по пустынной белесой ледяной равнине, и видно было только снег, редкие черные кусты, я их не вижу, черт, я не вижу, а потом я увидела: они еще не успели дойти до сетей, но продолжали идти вперед, и подумала было – они все-таки не услышали, но Сережа – теперь я точно знала, кто из них Сережа, – снял ружье с плеча. Зачем они идут? если они услышали, надо бежать обратно; почему они не бегут?
– Они встанут возле самых сетей, – зашептал Мишка, – дальше не пойдут, так и надо, мам.
И тогда я поняла, что это и был их план, поняла их напряженные, сосредоточенные лица – они знали, что, стоит им выйти на лед, те, другие, тоже покажутся.
Я смотрела сквозь примерзающий к щекам бинокль на медленное, бесконечно медленное сближение – три черные фигуры с одной стороны озера, три – с другой, словно за ночь кто-то незаметно для нас расположил посреди пейзажа огромное зеркало, а потом мне пришло в голову еще одно, такое же идиотское сравнение – потому что больше всего они напоминали сейчас опасливо, неохотно сходящихся дуэлянтов; хотела бы я знать, понимают ли те, другие, где именно проходит линия, невидимый барьер, за которым до них дотянется папин карабин.
Я увидела, что Сережа дошел, наконец, до деревянных опор с висящими на них сетями и остановился, что Леня с Андреем встали возле него, что даже пес, про которого я совсем забыла, на которого даже не смотрела, замер и больше не двигается, что чужие трое – все мужчины – какое-то время еще продолжают идти вперед, а потом все-таки понимают что-то и останавливаются тоже и долго – несколько нестерпимо длинных минут – стоят неподвижно, словно думая, что им делать дальше. Они не подойдут, думала я, они не сделают больше ни шагу, ни те, ни другие, они просто будут стоять вот так и смотреть друг на друга, и единственным результатом этого жуткого утра будут сети, которые, судя по всему, удастся-таки спасти, но мы так и не узнаем, кто эти люди с той стороны, и каждую ночь будем ждать их возвращения, только теперь они будут осторожнее, – и тут я увидела, как Сережа медленно поднимает вверх руку и машет, а затем, нагнувшись, кладет ружье в снег и, сложив ладони рупором, кричит – не нам, а тем, другим, – что-то неслышное, потому что слова его немедленно сносит ветром, и делает еще несколько нерешительных шагов вперед.
Чтобы поймать в фокус ту, вторую, группу, мне всякий раз нужно метнуться взглядом, сдвинуть кадр, и несколько панических секунд я боюсь, что потеряла их, что пропущу какое-нибудь важное движение, как будто от меня зависит что-то, как будто, пока я смотрю – пристально, не отводя глаз, – ничего плохого не может случиться. Вот они, незнакомые трое, они всё ещё неуверенно топчутся на одном месте, а потом один из них всё-таки тоже поднимает руку и, освободившись от своего оружия, идет к Сереже.
Вот сейчас, наверное, он наконец перешел линию, думала я, разглядывая хорошо различимое теперь лицо незнакомого человека, закрытое черным военным респиратором; но в руках у него ничего нет, и стрелять сейчас папе ни к чему; кроме того, судя по всему, человек догадался, что эта линия, за которой он в безопасности, существует и что теперь она пройдена, потому что старался все время встать таким образом, чтобы между ним и островом оставался Сережа.
Я смотрела, как они разговаривают, как нешироко, аккуратно жестикулируют, как оборачиваются и смотрят в нашу сторону, как чуть позже к ним подходят остальные – Лёня, Андрей, и двое с той стороны. Я не знала, много ли прошло времени – десять минут или полчаса, и даже когда разговор, очевидно, подошел к концу, когда троица в камуфляжах и респираторах развернулась и отправилась к своему берегу, и потом, пока наши вынимали сети, пока шли назад, я всё стояла, прижав бинокль к лицу, боясь пошевелиться. А насколько окоченели пальцы, державшие бинокль, – до какой-то неживой, стеклянной хрупкости, – почувствовала уже после, когда Сережа шагнул на берег и сказал: «Мишка, сеть перехвати, надо повесить, запутается».
