Комната была слишком мала для этого. Казалось, кто-нибудь из них, взбудораженных дракой, усядется сейчас ко мне на колени, просто не заметив меня. Я встала и, не поднимая глаз, проскользнула назад, за перегородку, туда, где обычно спали дети, просто чтобы быть подальше от всего этого шума и суеты, – за четыре месяца я была в этой комнате от силы несколько раз, там даже пахло иначе – уютным и сладким, жарким детским духом.
Ира сидела прямо напротив входа, и дети сидели на полу возле неё, глядя ей в лицо, как маленькие змейки могли бы глядеть на своего заклинателя, она подняла на меня глаза – на мгновение – и тут же их опустила, не желая отвлекаться от них; кроватей здесь тоже было достаточно, и я опустилась на одну, чувствуя себя одновременно незваным гостем и дезертиром. Позади нас, в другой комнате, звенел Наташин голос, жалобный и обвинительный одновременно:
– Покажи! Ну покажи, Андрюша! Так больно? А так? Господи, что у тебя с рукой?
Муж её мычал ей в ответ что-то неразборчиво, раздражённо.
– Где у нас йод? – продолжала она, перекрывая остальные голоса в комнате, гудевшие и спокойнее, и ниже. – Надо йодом. У тебя рука совсем разбита, смотри, кожа лопнула, ну что же это такое, ты теперь этой рукой ничего не сможешь делать.
– Не уверена, что кто-нибудь из нас заметит разницу, – негромко произнесла Ира, наклонившись к детям; она сказала это нежным, певучим голосом, словно обращалась только к ним.
– Ты посмотри, что у него с рукой! – звенела Наташа за перегородкой. – Нет, ты посмотри! Тут зашивать, зашивать нужно, это само не заживёт! Зачем ты так, как тебе не стыдно, он столько для тебя сделал. а ты!
Я снова посмотрела на Иру, потому что на кого же мне было ещё смотреть здесь, в маленькой детской спальне, где находились только мы четверо, и в ответ на мой безмолвный вопрос – да что, что такого он сделал, в конце-то концов, отчего их странная дружба так некрасиво перекосилась и Серёжа всю жизнь притворяется теперь младшим братом, ожидающим снисходительной похвалы? – она подняла ко мне лицо, словно я на самом деле спросила, и сказала тихо и буднично, как если бы мы говорили о погоде:
– В девяносто восьмом, когда всё развалилось, все наши деньги сгорели в банке. У нас были страшные долги, работы не было, вообще не было, ни у кого, Серёжа уже бомбить начал по ночам. – Ира протянула вперёд руки – сразу обе – и погладила детей по волосам; две крошечные худенькие фигурки неподвижно, как заколдованные, сидели возле ее ног, даже не заметившие случившейся только что драки, безмятежные, неиспуганные. – У Андрея был тогда какой-то госзаказ, и он взял Сережу к себе. Водителем. Он целый год платил Серёже зарплату за то, что тот возил его – по делам, на работу, вечером из ресторана. – Она посмотрела поверх детских голов в ту, другую комнату, где по-прежнему было шумно и суматошно, где никто не слышал её слов, и губы ее скривились в неприятной, колючей улыбке. – Это была очень хорошая зарплата. Очень… хорошая. Мы не могли отказаться.
Я посидела еще с минуту, а затем поднялась и вернулась в соседнюю комнату, перешагнула через длинные, вытянутые вперёд Андреевы ноги – Наташа хлопотала над его разбитой правой рукой, пытаясь соорудить неловкую громоздкую повязку.
Пахло аптекой. Марина уже успела смыть кровь с Серёжиного лица, но смотреть на него по-прежнему было страшно – теперь стало уже совсем очевидно, что досталось ему гораздо сильнее, намного сильнее: оба глаза закрылись почти полностью, кожа на скуле лопнула, из нижней, раскроенной губы, размазываясь по подбородку, капая на грудь, на дощатый пол, струился уверенный красный ручеек. Я подошла поближе и взяла из дрожащей Марининой ладони сочащуюся водой и Серёжиной кровью марлевую салфетку – Марина с готовностью отдала ее и немедленно, с облегчением шагнула назад, вглубь комнаты.
Я опустилась на пол возле Серёжи и погрузила руку с марлей в ведро с розоватой ледяной водой, поглядела на змеящиеся тёмно-алые струйки, брызнувшие между моими сжатыми пальцами, и вынула руку, прижала салфетку к его разбитому подбородку.
– Он побил тебя, – сказала я и поцеловала его вздутую, лиловую бровь.
Его мокрые, слипшиеся ресницы дрогнули, он едва заметно кивнул головой и улыбнулся – нешироко, насколько позволяли отёкшие губы.
– Ты молодец, – сказала я и поцеловала эти ресницы, чувствуя языком соль, кровь и воду.
Он снова кивнул и снова улыбнулся – едва заметно, и сквозь разноцветное месиво развороченных, отекающих тканей сверкнул для меня ясной, серой радужкой глаз.
– Теперь всё будет хорошо, – сказала я и поцеловала вспухшие, воспаленные веки, болезненно пульсирующие под моими губами.
Он легонько качнулся ко мне, прижимаясь горячим лбом к моей щеке.
– Ну всё, Наташка, пусти, всё, хватит, – простонал Андрей где-то далеко, где-то у меня за спиной.
Он подошёл к нам – ко мне и Серёже, и встал рядом, баюкая обмотанную бинтом руку, большой, мокрый, пахнущий так же, как и Серёжа, по´том и дракой, и спросил:
– Серёг, ты как? Нормально? – наклоняясь, чтобы взглянуть.
Серёжа поднял к нему лицо и кивнул ещё раз, улыбаясь, фыркая кровью, и тогда Андрей сказал:
– Давай сходим завтра, посмотрим эту твою баню. Я помогу. На пикапе у меня отличный фаркоп крепкий, на заказ делали, и трос у меня остался, даже два троса, думаю, легко управимся. Надо только место выбрать – где бы её воткнуть здесь.
Я наклонилась к ведру и смыла розовую влагу с ладоней и губ, немного потрясла пальцами, чтобы последние холодные капли стекли вниз, потом выпрямилась, чтобы дотянуться до висевшего на стене полотенца, и наткнулась на Марину. Она смотрела на меня широко раскрытыми, круглыми глазами, с изумлением и ужасом, как смотрят на диковинную шипастую ящерицу в зоопарке; и только встретив этот ее взгляд, я почувствовала, что улыбаюсь. Что, наверное, начала улыбаться в ту самую минуту, когда вошла в комнату.
* * *
Найти место для дома, выторгованного Сережей у людей, которым этот дом не принадлежал, в обмен на машину, ружье и несколько ножей, оказалось несложно. На крошечном острове, покрытом густо, вперемешку растущими березами и елями и заваленном неподъёмными корявыми валунами, пустым оставался только один небольшой пятачок возле самого берега, почти полностью занятый нашим теперешним неказистым жилищем, так что выбора, по сути, никакого и не было. Не прошло и часа, как мы уже стояли, ёжась от холодного ветра и оглядывая неприглядный вытоптанный пустырёк, ещё хранящий вмятины от неловкой, стыдной, неизбежной драки, случившейся ровно на этом же самом месте, но смотрели мы на него совсем иначе – это было теперь место для будущего нашего жилья, обещающего приблизить нас к давно забытой роскоши приличной жизни.
– Поставим рядышком, – заявил папа, широко ступая по снегу обутыми в огромные свои валенки ногами, отмеряя расстояние, – должна влезть. Сколько она, Серёж? Шесть на шесть?
– Не, Андреич, она не квадратная была, даже я помню, – отвечал ему Андрей так же деловито и беззлобно, как будто драки и не было, как будто рука его – разбитая, в неаккуратной сползающей повязке – не была бережно прижата к груди, а на левой скуле не багровел огромный уродливый кровоподтек.
