Мы не знали ещё, которую из машин они облюбовали, которую нам придётся отдать, но только сейчас стало ясно, насколько болезненным будет для нас их решение, каким бы оно ни оказалось. Как учитель, нарочито медленно ведущий пальцем по списку фамилий в классном журнале, Анчутка не спешил – деловито, явно не впервые он обошёл их, одну за другой, похлопывая широкой ладонью по безмолвным кузовам, словно успокаивая нервничающих лошадей на ярмарке, а затем, отступив на шаг, еще немного полюбовался ими – молча, с удовольствием заставляя нас ждать. Лёнин пузатый «лендкрузер», вызывающе блестящий даже теперь, после месяцев простоя, был последним на неспешной Анчуткиной орбите. Он поставил ногу в грубом ботинке на сверкающую хромированную подножку и неожиданно легко подпрыгнул – машина качнулась, стряхивая остатки снежной пыли.
– Хорош, собака, – сообщил он нежно, заглядывая внутрь, в пустой, остывший салон, – сиденья кожаные. Литров пять?
– Четыре с половиной, – напряженно ответил Лёня.
– А лошадей сколько?
– Двести тридцать пять, – сказал Лёня неохотно. Я боялась взглянуть ему в лицо.
– Двести тридцать пять, – мечтательно повторил Анчутка, стоя на подножке. – Никогда у меня такой тачки не было, – продолжил он, по-прежнему не оборачиваясь, как будто слова его предназначались только и исключительно самому автомобилю, словно его задачей было уговорить эту черную железную громаду добровольно сменить хозяина. – Ключи-то с собой?
Несколькими минутами позже, утвердившись уже за рулем безмолвной, спящей машины, он повернул к нам довольное, улыбающееся лицо и сказал:
– Ребятишки мои пикап, конечно, присмотрели – практичней, кто б спорил, я и не спорю, чего там, просто мне нравится эта.
Оба они, и он, и Лёня, одинаковые – большие и грузные – мужики, походили сейчас на мальчишек, одного из которых заставили отдать другому любимую игрушку; лица у них были детские.
«Ребятишки», притихшие, с завистью наблюдали за анчуткиными беспокойными движениями на водительском сиденье – он даже положил красные свои обветренные ладони на руль и попытался крутнуть его – кожаное колесо поддалось совсем чуть-чуть и встало. Всё так же, по-детски улыбаясь, он вставил ключ в зажигание и повернул. Ничего не произошло, кроме оглушительной, пустой тишины. Анчутка нахмурился.
– Вы когда ее заводили последний раз?
– Так аккумулятора нет, – пояснил Лёня хмуро, – сняли мы их, в декабре ещё. Они, наверное, сдохли уже все, за четыре-то месяца.
– Прикурим, – ласково сказал Анчутка и ещё раз погладил руль. – Наш УАЗик только и годится уже, чтоб прикуривать. Ладно, – он с сожалением выпрыгнул на снег, – пошли, баньку посмотрим, а потом я Вову к вам за аккумулятором снаряжу. – Бережно, по-хозяйски захлопнув дверцу, он запер ее ключом, положил его в нагрудный камуфляжный карман и даже несколько раз похлопал по этому карману, проверяя, на месте ли он; глаза его всё это время быстро сновали по нашим лицам, казалось ища на них малейшие признаки неудовольствия и сожаления.
Пока мы возвращались назад, пока огибали избы – переднюю, обжитую, и следующую – пустую и заколоченную, говорили уже о мелочах: «там ещё дизеля литров пять в баке должно быть, – говорил Серёжа, – мы сольём, иначе не хватит – нам ходок десять – двенадцать по озеру нужно сделать на пикапе», «сливайте, – милостиво соглашался Анчутка, – у нас есть ещё»; «и кресло детское мы заберём, ладно? вам же не нужно?» – спрашивала Марина, опасливо подбираясь к идущим впереди мужчинам, – чтобы поравняться с ними, ей пришлось сойти с узкой протоптанной тропинки на рыхлую белую обочину; «Вова, тебе не нужно детское сиденье?» – смеялся Анчутка, и юный Вова, державшийся позади, возмущённо, пристыженно хихикал; Лёня шёл последним, и, даже не оборачиваясь, я мысленно благодарила его за каждый шаг, сделанный им без возражений и протестов. Сделка была завершена. Дом был наш.
* * *
Переезд начался на следующий день – пятеро наших мужчин, из которых один был стар и болен, другой – ранен, третий – слишком юн, и только оставшиеся двое могли работать в полную силу, должны были освободить выбранное для нового дома место от нескольких закравшихся-таки туда валунов и деревьев, выцарапать из-под снега и притащить подходящие по размеру камни, призванные служить ему фундаментом, а затем приступить к работе на том берегу – аккуратно снять шифер, разобрать стропила и балки, стараясь при этом запомнить, как именно всё это выглядело в собранном виде, потому что никто из них, как бы они ни храбрились, никогда прежде не делал ничего подобного; после этого им нужно было вынуть двери и окна, а затем одно за другим пронумеровать длинные необструганные шестиметровые бревна, из которых были сложены стены, снять их по очереди, обвязав верёвками, чтобы потом пучками по пять – десять штук перетащить по льду через озеро, прицепив их тросом к пикапу, и, наконец, попытаться сложить этот циклопический деревянный конструктор в том же порядке здесь, на острове.
Март перевалил уже за половину, но холод никак не хотел ослабевать, и хотя ясных дней становилось всё больше, жёлтый солнечный диск равнодушной насмешливой декорацией торчал в нижней трети неба, не согревая. Мы, женщины, не могли помочь мужчинам никак – но в первые несколько дней всё равно старались сопровождать их, словно наше присутствие способно было ускорить что-нибудь в этом тяжёлом задуманном нами деле, всё чаще теперь начинавшем казаться неосуществимым.
Два бесконечно долгих, холодных дня мы стояли вокруг разбираемой бани, отказываясь от любезных приглашений наших радушных теперь соседей зайти к ним погреться и выпить чайку, и бессмысленно мёрзли, готовые по первому требованию откупорить термос с горячим кипятком – или чаем, если соседи оказывались щедры. Наша жертва, однако, оказалась лишней – под нашими недоверчивыми, не уверенными в успехе взглядами неловкие строители только больше нервничали и ошибались, роняя в снег то инструменты, то фрагменты деревянных конструкций. На исходе же дня третьего – кровля была почти разобрана и стропила лежали теперь на снегу одинаковыми кучками, отсортированные по какому-то неизвестному нам, праздным зрителям, принципу, – Мишка, сидевший верхом на последнем тонком венце, вдруг, нелепо взмахнув руками, полетел вниз и сам. Когда же мы бросились к нему, причитая, ощупывая, отряхивая его, он почти со злостью принялся отталкивать наши руки и сказал, наконец, болезненно кривясь и обращаясь ко всем женщинам сразу, словно мы были стаей кудахчущих наседок: «Ну зачем вы… Ну хватит… Вам что, нечем заняться, что ли?»
Может быть, именно поэтому больше мы с ними не ходили – предложив вместо этого взять на себя ежедневную проверку сетей. Мишка, ненадолго отпущенный со стройки дать нам первый урок подледной ловли, вытянул первую сеть на лёд – и почти немедленно убежал назад, на берег, торопясь принять участие в более важном деле, а мы остались одни – четыре женщины, двое детей и пёс, хищно принюхивающийся к заиндевевшим рыбьим тушкам, опутанным капроновой нитью. Один только вид этой огромной спутанной сети, блестящей на мокром льду, убедил нас в том, что дотащить до дома и её, и четырёх её спящих в холодной воде товарок нам будет просто не под силу, так что выбирать из них уснувшую рыбу мы решили прямо на месте, поливая застывшие пальцы горячей водой из термоса, чтобы вернуть им чувствительность.
