Я сжала в кулак свою жалкую ладонь, стукнула дверцу бедного «лендкрузера» и в этот самый момент щекой, плечом, половиной тела почувствовала чужой внимательный взгляд.
– Хочешь, прокачу? – предложил Анчутка, тихо-тихо, в самое ухо, так, что было слышно только ему и мне, и никому другому. – Или давай за руль садись. А?
И мне сразу же стало мучительно стыдно и этой своей дурацкой безадресной злости, и того, что этот посторонний мужик истолковал её совершенно иначе.
– Не надо, – отказалась я. – Зачем? Дизеля мало осталось, и потом, Лёне будет неприятно.
– Это моя теперь машина. – Анчутка больше не понижал голоса. – И мне насрать, кому там приятно, кому нет.
– Это тебе насрать, – сказала я, радуясь тому, что у беззубой моей ярости появился, наконец, одушевлённый адресат (какого чёрта он говорит мне «ты», а я которую неделю аккуратно ему «выкаю», с какой стати мы вообще стараемся быть вежливыми, воспитанными столичными девочками, когда нет уже никакого смысла в этой вежливости и столицы тоже никакой уже нет). – Не поеду я никуда.
И отвернулась – с облегчением, и увидела, что прицеп пикапа за это время успели доверху загрузить стропилами, шиферными ломкими листами, что папа с Серёжей, стоя на подножках, уже прикручивают к верхнему багажнику всякую мебельную мелочь. Я пошла к ним, чтобы быть рядом, когда эта неустойчивая, шаткая конструкция сдвинется с места и поползёт через замерзшее озеро к нам, на остров, и услышала, как бесстыдно рокочущий двигатель «лендкрузера» захлебнулся и умолк у меня за спиной. Так тебе и надо, подумала я, подожди. Может быть, ты и протянешь дольше других – но помнишь? Регулярная замена масла, качественное топливо, импортные запчасти и хорошие дороги – ничего из этого тебе не светит, у тебя нет шансов, даже и не надейся.
Когда пикап, радостно урча, пропахал рыхлый прибрежный снег, смял торчащие повсюду чёрные обмороженные сорняки и двинулся к острову, медленно, осторожно, с хрустом вгрызаясь в лёд шипованными колёсами, все мы направились следом, провожая его неторопливое продвижение вперёд, как почётный караул. То, что эта большая, серебристая машина ожила и снова служит нам, без сомнения радовало всех, кроме меня: казалось, застрянь он, заскользи, забуксуй посреди этой гладкой слепящей пустоши – они впрягутся, упрутся в него плечами и дотолкают до цели, и только я шагала следом, в самом конце, слушая бьющуюся в ушах единственную мстительную мысль: один из десяти, еще девять раз – и всё. И тебе конец.
После третьего рейса, доставившего на остров разобранную веранду с перилами, составленными из круглых сосновых балясин, и раскладной диван, папа, задыхающийся, побледневший, объявил: «ну, хватит цыганским табором за машиной бегать, два километра туда, два – назад, только задерживаем всех. От нас, девочки, куда больше пользы здесь», – и следующие два часа мы растаскивали, сортировали поспешно сваленные в кучу стропила, отшлифованные и покрытые лаком доски пола, освобождая место для брёвен – тонких, длинных, угрожающих занять весь наш крошечный, свободный от деревьев и камней пустырёк. Перекладывая желтые чистые доски, уворачиваясь от торчащих гвоздей, раздражаясь от усиливающейся тупой боли в пояснице, каждую минуту из этих двух долгих часов я чувствовала только иррациональный, комком застрявший в гортани тоскливый гнев, не дающий ни дышать, ни разговаривать; я схожу с ума, я точно схожу с ума, иначе нельзя объяснить, в какую бездонную дыру провалилась вдруг осторожная, только что народившаяся радость от того, что этот кукольный, маленький, свежий дом уже почти полностью наш.
Можно было сколько угодно наблюдать с края мостков за тем, как небыстро, размеренно переползает ледяную поверхность озера мощная машина, делая в последней трети повторяющегося своего маршрута большую дугу в том месте, где толстый полуметровый слой льда покрывала беспорядочная сеть наших неумелых рыболовных лунок; как волочится за ней плотная, долгая, туго обвязанная веревками связка брёвен, похожая издали на гигантскую пачку спагетти; как слаженно и быстро набегают при малейшем препятствии – поправляя, подвязывая, подцепляя деревянными баграми – три знакомых темных фигурки, бегущие за машиной, и благодаря их усилиям движение это не прекращается. Можно было даже расслышать негромкое мурлыканье мотора, работающего на пониженных оборотах, – только торчащему в горле тревожному, ноющему сгустку не было почему-то до всего этого никакого дела.
– Поднажать бы, – озабоченно сказал Андрей, в очередной раз выбираясь из кабины пикапа, чтобы помочь остальным распутывать, развязывать, растаскивать по одному увесистые обструганные венцы, покрытые теперь, после столкновения с шершавым колючим льдом, свежими царапинами и заусенцами, – лампочка горит уже, топлива осталось всего ничего, черт знает, на сколько ходок нам еще хватит. Нам ещё бы литров пять – но не просить же этих?
– Да в жопу их, – весело, зло рявкнул Лёня, взмокший, источающий ровный густой жар, вытирая лоб изодранной в кровь ладонью, – почку им, что ли, продать за эти сраные пять литров? Побольше брёвен завяжем в следующий раз – ходки за две управимся, не больше. Там осталось-то штук двадцать, Андрюха, и всё.
– Стемнеет скоро, – подхватил Серёжа, уставший, с чёрными кругами под глазами, глядя поверх чёрных еловых верхушек, – хорошо бы сегодня закончить, а?
– Закончим, – засмеялся Андрей, – мне бы только машинку потом еще успеть на берег переправить.
Глядя им вслед, когда они, вымотанные, торжествующие и упивающиеся давно забытой созидательностью простых и честных мышечных усилий, направленных не на ежедневное безрадостное выживание, а на что-то другое, новое, осязаемое, погрузились в тёплый пикап и покатили назад, за последней частью расплетённых накануне, разъятых стен нашего будущего дома, ожидающих своей очереди по другую сторону окружившего игрушечный наш остров громадного, спящего, застывшего аквариума, я подумала с завистью, что тоже, чёрт возьми. Тоже хочу – так. Принять участие, примерить на себя эту радость, чистую, простую, не омрачённую дурацкой и смутной необъяснимой тревогой; хочу увидеть своими глазами, как последняя кучка одинаковых бездушных кусков древесины – которые потом соединятся и вырастут вверх, принимая в себя оконные коробки, дверные панели и укроются крышей, под которой мы станем жить, наконец, как-то иначе, по-другому, – поволочётся по льду, повинуясь натяжению синтетического автомобильного троса, послушная законам Ньютона, мёртвого так же бесповоротно, как мой – или даже Мишкин – школьный учитель физики. И может быть, если я увижу, как это происходит, то смогу проглотить, наконец, этот жуткий безнадёжный комок, перекрывающий мне воздух.
Я не сказала никому ни слова – просто спрыгнула с мостков и зашагала по льду, думая: два километра пешком займёт у меня минимум полчаса, – за это время они успеют и подтащить, и связать тяжелые нижние венцы, и наверняка уже двинутся мне навстречу; я, скорее всего, застану их где-нибудь посередине, на полдороге, так что смогу только вообразить оставшуюся на том берегу пустоту, вытоптанную, смятую, усыпанную древесной стружкой; ну и что, главное – я буду свидетелем, я получу право сказать себе – я была там, я видела начало и конец, и может быть, я сумею почувствовать то же, что и они.
