Именно сейчас, когда еда сделалась для нас действительно необходима, она приобрела, наконец, свою реальную цену, и цена эта – несмотря на голодных малышей и на Ирину безмолвную просьбу – оказалась мне не по зубам.
Всё время, пока я спорила с Серёжей, пока шла через озеро, глядя себе под ноги, перепрыгивая толстые трещины, огибая мокрые серые язвы и угрожающе непрочные окопы вздыбившегося ломаного льда; всё время, пока я говорила, не отрывая глаз от своих лежащих на столе ладоней, – всё это время я точно знала, что делаю это напрасно, поэтому совершенно не удивилась ни паузе – долгой и неприятной, – несколько минут непроницаемо висевшей между нашими головами после того, как я замолчала, ни раздраженной гримасе, которую обнаружила на его лице, подняв, наконец, глаза. Мне кажется, я даже попыталась встать, чтобы уйти, – сразу же, не дожидаясь его ответа, но он сомкнул толстые пальцы вокруг моего предплечья и дёрнул вниз, и я осталась.
– Я принес вам ягоды, – сказал он, наконец. – И мёд. Водка вам была нужна – я дал вам водку. Дал я вам водку?
– Дал, – кивнула я обреченно, понимая, что быстро уйти мне не удастся, потому что ему, очевидно, хочется выговориться, а мне придется его выслушать.
– Дал, – повторил он еще раз. – Только, Анечка, котеночек, какого хрена вы решили, что у меня тут гастроном? Дай ложку, дай говна, дай баню, дай еды. Я должен вам, что ли?
– Должен, – сказала я вдруг, неожиданно для себя, выдернула руку и встала. – Ты – должен. Здесь была куча еды, и ты всю ее оставил себе. Мёда он принёс. Дед мороз. Сидите тут на коробках с консервами, а мы который месяц…
– Какие коробки? – заорал он громко и зло и тоже вскочил; в соседней комнате что-то со стуком упало на пол, тонкая филенчатая дверь с легким дребезгом приоткрылась, и в проёме показалась испуганная Вовина физиономия. – Уйди, Вова! – рявкнул Анчутка, не оборачиваясь. Вова сгинул.
Анчутка шагнул ко мне – большой, сердитый, он меня не тронет, подумала я без страха, не чувствуя почему-то никакой опасности, и он действительно даже не прикоснулся – наоборот, приглашающим жестом раскинул руки в стороны, отчего немедленно сделался похож на железобетонного бразильского Иисуса-Искупителя, только толстого и обросшего щетиной.
– Давай! – сказал он. – Смотри! Ищи свои коробки! Найдёшь – забирай! Нет, ты давай, ищи, чего ты кривишься – вдруг мы тут припрятали чего, так ты поищи, я тебе донести помогу, если найдёшь!
– Не было тут ни хера. – Он сбавил тон и опустил руки, успокоившись так же неожиданно, как перед этим разозлился. – Ну, то есть как не было. Было, да. Только мало, поняла? Мало совсем. Мы еще в марте всё доели.
– А где же вы берете еду? – глупо спросила я. – Лёд же вскрывается, скоро будет не до рыбалки.
– А-а, рыбалка твоя, – он махнул рукой. – Только задницу морозить. Никакие из нас рыбаки. Мы по округе тут покатались – набрали немного. И еще наберём. Волка ноги кормят.
– Где набрали? Тут же нет никого?
Он помолчал, улыбаясь.
– Где набрали – там уже нет. Мужик твой – на улице стоит? – спросил он. – Иди, позови его. У меня к нему дело как раз.
На застекленной веранде, возле входной двери – я уже бралась за ручку, чтобы открыть ее, и сквозь мутные, плачущие стекла видно было Серёжу, бесцельно бродящего снаружи, – Анчутка догнал меня, горячо дохнул в шею и воткнул тяжелую свою руку в деревянный косяк, преграждая дорогу.
– Подожди, – быстро проговорил он, – подожди-ка. – Но я даже теперь не испугалась, не потому, что Серёжа был вот он, совсем рядом, за тонким стеклом, а потому, что опасности всё ещё не было. – А хочешь, оставайся, – сказал Анчутка мне в затылок, и я не стала оборачиваться, просто ждала, пока он закончит говорить. – Оставайся, – выдохнул он, – я тебя не обижу, ну что тебе там делать, они ничего не могут, пацана твоего заберём, оставайся.
Я стояла, разглядывая лепестки облупившейся рыжей краски на дверном косяке – новые вроде дома, а краска уже слезает, и некому будет поправить ее весной, и нечем будет ее поправить, – и представляла себе Серёжино лицо, если бы вдруг я сказала ему – если бы я вышла сейчас наружу и сказала – «я остаюсь. Уходи».
– Холодно, – сказала я, – он там замёрзнет сейчас, на улице, – и толкнула дверь; Анчутка убрал руку и вышел вслед за мной по ступенькам.
На скрип петель Серёжа обернулся к нам.
– Здорово, хозяин, – весело сказал Анчутка. – Что ж ты не заходишь? Я по твою душу. – И пошёл навстречу, издалека ещё протягивая ладонь.
Спустя десять минут мы снова сидели внутри, прихлебывая принесённый Вовой слабо заваренный, полупрозрачный чай.
– В Гимолы я бы не совался, – говорил Анчутка, – мы туда ездили пару раз, пока снегоход еще бегал, напрямки через лес и по озеру отсюда не так чтобы далеко, километров двадцать, но пешком если – это впритык, и там заночевать если только. А ночевать там неохота, – он криво, невесело улыбнулся. – Поселок, конечно, – так, название одно, но магазин у них, детский садик, мы набрали кой-какой еды, бензина даже слили чуток. А по домам не стали ходить – ребята мои забоялись.
– Это когда же вы там были? – спрашивал Сережа, разглядывая Анчутку с завистью и даже с каким-то восхищением.
– Да с месяц, наверно. Но это ладно. Там у них озеро огромное, слышишь, и две турбазы больших, больше этой, домов по пять. Одна пустая – чай, спички, соль какая-то, а на второй зато – тушенка, масло подсолнечное, водки ящик, макароны, картошка даже – померзла, правда, вся. Мёд, – добавил он и коротко взглянул на меня.
– А живых? – спросил Серёжа. – Живых вы не видели никого? Хоть раз?
– Не было живых, – ответил Анчутка просто. – Жмуров видели, это да. В Гимолах, ну и на базе этой второй. Близко не лезли – один раз пронесло, и слава богу.
– Турбазы, – произнёс Серёжа с отчаянием и потёр лоб, – вот я мудак. Я же знаю про эти турбазы, я всё время про них знаю.
– Я чего и хотел с тобой поговорить, – сказал Анчутка. – Ты же вроде местный почти? И карта у тебя есть. Может, тут в округе еще поищем? Я катался, катался, не нашёл ни черта, а если пешком – надо точно знать, куда идти.
– Так, – быстро сказал Серёжа. – Так. Только вместе пойдем, да?
– Вместе, вместе, – ласково согласился Анчутка. – Ну?
– Была пара охотничьих домиков на Маткозере, тут недалеко – маленькие, правда, совсем. Не найдем ничего. Можно в Лубосалму сходить. Там точно база. Точно.
А потом мы возвращались назад, перепрыгивая ледяные надвиги, и Серёжа, забывший обо всём, буквально тащил меня на себе и говорил без остановки, возбуждённо: «Анька, всё будет хорошо, Анька, если не в Лубосалме – я еще пару мест вспомнил, подальше немного, ну и что, найдем еду, найдем, нам бы только успеть, пока лед не вскрылся, туда-обратно два дня максимум, завтра и пойдем». Он отмахивался ото всех моих испуганных возражений: «А что, если этой базы там нет, если она сгорела, например, это далеко, вы придете к вечеру, где вы будете ночевать?» «Палатку возьму, – говорил он, – спальник зимний, пойдем налегке, с Лёнькой, ты только подумай, они целый месяц, гады, таскали еду у нас под носом, а мы как идиоты». «А если там будут трупы, – говорила я, – если там тоже?» «Респираторы возьмем, – отвечал он беззаботно, – у них же полно респираторов». «А что, если вы не успеете вернуться и лёд вскроется? Если вы там вообще ничего не найдёте, никакой еды, ничего?» «Ну всё, хватит, – сказал он, потому что мы подошли к мосткам; новый наш, маленький недостроенный дом янтарно и весело смотрел на нас пустыми оконными проёмами. – Хватит. Ты ужасная стала пессимистка, ты в курсе?»
