– Хотя бы потому, что я разъезжаю с тобой на твоей
дурацкой яхте и достаточно часто делаю то, что ты хочешь, и тем избавляю тебя
от необходимости платить за молчание матросам и поварятам и многим другим,
которые знают, что они такое, и знают, что ты такое.
– Что это на тебя нашло? – сказал Уоллэйс
Джонстон. – Никогда я никому не платил за молчание, и ты это знаешь.
– Да, верно. Ты для этого слишком скуп. Ты
предпочитаешь заводить таких друзей, как я.
– У меня больше нет таких друзей, как ты.
– Пожалуйста, без любезностей, – сказал
Генри. – Я сегодня к этому не расположен. Слушай тут Баха, ругай стюарда и
пей шотландское с содовой, а я пойду спать.
– Какая муха тебя укусила? – спросил Джонстон, вставая. –
Что это ты вдруг стал говорить гадости? Не такое уж ты сокровище, знаешь ли.
– Знаю, – сказал Генри. – Завтра я буду в
самом веселом настроении. Но сегодня нехороший вечер. Разве ты никогда не
замечал, что вечера бывают разные? Может быть, когда человек богат, они все
одинаковые?
– Ты разговариваешь, как школьница.
– Спокойной ночи, – сказал Генри Карпентер. –
Я не школьница и не школьник. Я иду спать. К утру я повеселею, и все будет
хорошо.
– Ты много проиграл? Оттого ты такой мрачный?
– Я проиграл триста.
– Вот видишь! Я сразу сказал, что все дело в этом.
– Ты всегда все знаешь.
– Но послушай. Ты же проиграл триста?
– Я больше проиграл.
– Сколько еще?
– Много, – сказал Генри Карпентер. – Мне
вообще за последнее время не везет. Только сегодня я почему-то задумался об
этом. Обычно я об этом не думаю. Ну, теперь я иду спать, а то я тебе уже
надоел.
– Ты мне не надоел. Зачем ты хамишь?
– Потому что я хам и потому что ты надоел мне.
Спокойной ночи. Завтра все будет хорошо.
– Ты ужасный хам.
– Приходится мириться, – сказал Генри
Карпентер. – Я, например, всю жизнь только это и делаю.
– Спокойной ночи, – сказал Уоллэйс Джонстон с
надеждой в голосе.
Генри Карпентер не ответил. Он слушал Баха.
– Неужели ты в самом деле пойдешь спать, – сказал
Уоллэйс Джонстон. – Нельзя же так поддаваться настроению.
– Не будем об этом.
– Почему, собственно? С тобой уже это бывало, и все
обходилось.
– Не будем об этом.
– Выпей еще и повеселеешь.
– Я не хочу больше пить, и я от этого не повеселею.
– Ну, тогда иди спать.
– Иду, – сказал Генри Карпентер.
Вот как обстояло дело в этот вечер на яхте «Новая Экзума»,
состав команды двенадцать человек, капитан Нильс Ларсен, пассажиры: владелец,
Уоллэйс Джонстон, тридцать восемь лет, магистр искусств Гарвардского
университета, композитор, источник доходов – шелкопрядильные фабрики, холост,
interdit de sejour в Париже,
[10] хорошо известен от Алжира до Бискры, и один
гость. Генри Карпентер, тридцати шести лет, магистр искусств Гарвардского
университета, источник доходов – наследство после матери, в настоящее время
двести в месяц из опекунского совета, прежде – четыреста пятьдесят, пока банк,
ведающий фондами опекунского совета, не обменял одно надежное обеспечение на
другое надежное обеспечение, затем на ряд других, не столь надежных
обеспечений, и в конце концов на солидную недвижимость, которая оказалась и
вовсе ненадежной. Еще задолго до этого сокращения доходов о Генри Карпентере
говорили, что, если его без парашюта сбросить с высоты пяти тысяч пятисот
футов, он благополучно приземлится за столом какого-нибудь богача. Правда, за
свое содержание он платил полноценной валютой приятного общества, но хотя такие
настроения и реплики, как в этот вечер, прорывались у него очень редко, и то
лишь в последнее время, друзья его уже давно стали чувствовать, что он сдает.
Они почувствовали это безошибочным инстинктом богачей, которые всегда вовремя
угадывают, когда с одним из членов компании неладно, и тотчас же проникаются
здоровым стремлением вышвырнуть его вон, если уж нельзя его уничтожить; и
только это заставило его принять гостеприимство Уоллэйса Джонстона. По сути
дела, Уоллэйс Джонстон, с его несколько своеобразными вкусами, был последним
прибежищем Генри Карпентера, и своими честными попытками положить конец этой
дружбе он, сам того не зная, избрал лучший способ самозащиты: появившаяся у
него за последнее время резкость выражений и искренняя неуверенность в
завтрашнем дне придавали ему особый интерес и привлекательность в глазах
Джонстона, тогда как, постоянно уступая, он бы ему, вероятно, давно надоел –
принимая во внимание его возраст. Так Генри Карпентер отодвигал свое неизбежное
самоубийство если не на месяцы, то, во всяком случае, на недели.
Месячный доход, при котором ему не стоило жить, был на сто
семьдесят долларов больше того, на что должен был содержать свою семью рыбак
Элберт Трэйси, пока его не убили три дня тому назад.
На других яхтах, стоявших у дощатых причалов, были другие
люди и другие заботы. На одной из самых больших яхт, красивом черном
трехмачтовом судне, шестидесятилетний хлебный маклер ворочался на постели,
встревоженный полученным из конторы отчетом о ходе обследования, назначенного
Бюро внутренних доходов. В другое время он бы давно уже приглушил свою тревогу
хайболлом из шотландского виски и пришел бы в то состояние, когда все нипочем,
как старым береговым пиратам, с которыми, кстати сказать, у него было много
общего в характере и принципах поведения. Но доктор запретил ему пить в течение
месяца, или, вернее, трех месяцев, иначе говоря, ему было сказано, что он не проживет
и года, если не откажется от употребления алкоголя хотя бы на три месяца, так
что месяц он решил воздержаться; теперь его тревожил еще и полученный из Бюро
накануне выезда запрос о том, куда именно он направляется и не намерен ли
покинуть воды Соединенных Штатов.
