За барабанщиками, на расстоянии в несколько метров несли хоругвь с символом испанской инквизиции. Подобная обособленность выглядела зловеще: казалось, остальные участники процессии не желали даже приближаться к роковому штандарту и сопровождающим его гвардейцам. Завидев его, многие из зевак крестились, некоторые тайком делали жесты против дурного глаза, и лишь немногие осмеливались произнести это слово — «инквизиция».
Нес хоругвь одетый во все черное благородного вида севильянец с непроницаемым лицом и густыми усами. Стяг инквизиции представлял собой овальное изображение, где на черном поле красовался зеленый крест между оливковой ветвью и обнаженным мечом.
— Смотри, сынок, меч символизирует справедливость, а оливковая ветвь — милосердие. Если твоя душа чиста, тебе нечего бояться инквизиции.
Голос мужчины понизился до шепота, хотя он и пытался говорить громче. Он и сам не верил в то, что говорит, но знал, что должен успокоить ребенка. А тот отлично расслышал слова отца и кивнул.
Далее плотной группой шли представители дворянства и уважаемые в городе люди — представители светской ветви инквизиции, все до единого ревностные католики. Облаченные в одежды мрачных оттенков, они были похожи на медленно ползущую по земле черную тучу. Для инквизиции они символизировали истинный облик праведного человека. Их называли «приближенными», и в качестве компенсации они получали защиту Церкви, но самое главное, они были надежно защищены от длинной руки инквизиции, способной кого угодно лишить не только всего имущества, но и жизни.
За ними брели священнослужители, которые несли обернутые траурной тканью кресты. Их взгляды были устремлены либо в землю, либо в небо, и ни один из них ни разу не встретился взглядом с кем-либо из тех, кто молча наблюдал за этим трагическим шествием.
Наконец появились и первые грешники, охраняемые как гвардейцами, так и «приближенными».
На этом закончился монолог черных одеяний с редкими белыми вкраплениями. Одежды несчастных резко контрастировали с однотонной процессией впереди и казались яркой вспышкой цвета, подобной немому крику отчаяния и ужаса.
С их появлением в толпе зрителей на обочинах дороги воцарилось еще более глубокое молчание, какое только было возможно. Слышалось только шарканье ног по земле, сдержанные рыдания обреченных мужчин и женщин и жалобные стоны тех, кто был болен или искалечен пытками.
Сопровождавшие их «приближенные» несли длинные посохи, предназначенные не столько для того, чтобы опираться на них при ходьбе, сколько как напоминание всем присутствующим, включая грешников, о виновности этих людей в преступлениях против веры, а следовательно, против государства, а также о том, что любые бесчинства будут немедленно и сурово пресечены.
Приговоренные в большинстве своем были босы, их длинные нечесаные волосы распущены, а лица мужчин заросли многодневной щетиной. Они брели, волоча ноги, потерянно озираясь по сторонам, как будто ища лазейки к спасению. Некоторые закрывали лица руками, избегая взглядов соседей или знакомых.
Все эти люди были одеты в грубые балахоны ниже колен, сшитые из ткани белого, желтого или земляного цвета. Спереди и сзади на одеяниях был нарисован ярко-красный крест.
— Сынок, эта одежда называется санбенито
[4]
. Этих людей заставляют ее надеть, чтобы все знали о том, что они согрешили.
— Кто их заставляет? — мальчик задал свой вопрос, не отводя глаз от группы грешников. Их было не меньше восьми десятков, и каждый нес в руках потухшую свечу. — И что это за куклы? — новый вопрос не дал отцу возможности ответить на предыдущий.
Мужчина решил, что благоразумнее будет забыть о первом вопросе сына и сосредоточиться на втором. Он тоже обеспокоено смотрел на чучела, которые несли «приближенные» Святейшей инквизиции. Эти так называемые куклы были сшиты из ткани, грубо набитой соломой, и насажены на кол, чтобы их можно было держать высоко над толпой.
— Они символизируют людей, которые были осуждены, но которых здесь нет, — последовал ответ. — В лучшем случае они умерли в тюрьме или живы, но бежали.
Чучела также были одеты в балахоны с крестами. С шеи каждого свисала табличка с именем того, кого они представляли. Одна из кукол была изготовлена из дерева. Вне всякого сомнения, это было сделано для того, чтобы она дольше своих соломенных товарищей сопротивлялась огню костра. Ее санбенито было украшено красными языками пламени и фигурами демонов, а к голове был приклеен остроконечный колпак. Чучело только что поравнялось с мальчиком и его отцом, и мужчина прочитал написанное на табличке имя: Франциско де Зафра. Он почувствовал, что ручонка сына с силой сжала его пальцы, опустил голову и увидел, что мальчик не сводит глаз с деревянной фигуры, раскачивающейся вправо и влево в такт шагам несущего ее человека. Лицо куклы было вытесано грубо, и тем не менее позволяло догадаться, что человек, которого она представляет, носит бороду.
Мимо них уже тянулся хвост группы грешников. Почти все участники были облачены в санбенито красного цвета с накинутыми на голову капюшонами. Мужчина обрадовался, что сын ни о чем его не спрашивал, ведь эти люди будут переданы в руки светских властей и встретят свою смерть на костре. Как объяснить ребенку, что Церковь не может пачкать свои руки кровью, и поэтому перекладывает на плечи других всю грязную работу?
Среди этих людей ощущалась тревога. Рыдания чередовались с бессвязными мольбами и безумными взглядами, сменявшимися просьбами о помиловании. На многих грешниках были надеты жуткие железные приспособления: они охватывали шею, а впереди поднимались до рта и полностью его закрывали. Мужчина не сдержал возмущенный возглас. Это были так называемые кляпы. Напротив рта в этих железных ошейниках находились выступы, также изготовленные из железа. Их вставляли в рот так, чтобы они не позволяли произнести ни единого слова. Язык несчастного, на которого это надевали, задвигался назад, почти лишая его возможности дышать.
В этой группе было три женщины, которые шли рядом. В народе их называли «три Марии». Их арестовали одновременно, и им предстояло вместе идти на аутодафе. Все три откликались на имя Мария, а их фамилии были Боркес, Коронел и Вируэс. На Марию, которая шла посередине, был надет кляп, но то, что не скрывал железный воротник, даже в этих обстоятельствах дышало прелестью. У нее были длинные каштановые волосы, тонкий прямой нос, большие глаза и открытый широкий лоб.
— Смотрите, это Мария Боркес, — произнес кто-то позади мужчины, хотя он и сам это знал. Новости облетали Севилью со скоростью бурного потока, уж во всяком случае, проворнее этой неторопливой процессии. Рано утром, когда грешников собрали у выхода из тюрьмы, молодая женщина, желая подбодрить своих подруг и остальных преступников, начала петь псалом. По слухам, инквизиторы отреагировали на это без промедления — надели на нее кляп. И вот теперь мужчина смог убедиться в достоверности слухов.
Хотя действия инквизиции всегда держались в секрете, и сам преступник узнавал свой приговор лишь накануне аутодафе, вся Севилья знала, что «три Марии» были осуждены за следование учению Лютера. О Боркес было известно, что ее познания в теологии могли заставить покраснеть большинство прелатов. Во время процесса она вела долгие дебаты о догматах веры с допрашивавшими ее инквизиторами. Когда ее арестовали, ей было всего двадцать лет.
