Диего Рамирес достиг подножия лестницы. Последний пролет он преодолевал медленно и очень осторожно, потому что ведущие в подземелье ступени были неровными и плохо освещенными. Лишь один факел в середине крутой лестницы освещал весь спуск, да еще один горел на стене в начале темного коридора, делающего крутой поворот.
Даже в конце августа здесь, внизу, царил холод. Перепад температур на верхних этажах дворца и в подвале ошеломлял. Но доминиканец этого не замечал. Он обратил внимание лишь на запах, которым было пропитано все вокруг. Он шумно втянул носом смесь затхлой сырости и разлагающейся органики: мочи и пота, экскрементов и нечистот. Это зловоние было результатом унижений и издевательств над множеством человеческих существ.
Но доминиканцу этот смрад доставлял неимоверное удовольствие. Всякий раз, спускаясь в подземелье, он останавливался, чтобы потешить свое обоняние. Он раздувал крылья носа и делал несколько глубоких вдохов, зная, что скоро принюхается и перестанет воспринимать вонь, поэтому спешил насладиться и запечатлеть ее в своей памяти.
Оставаясь один в своей спальне, он мастурбировал и представлял себе обнаженные мужские тела, распростертые на пыточной скамье. В такие моменты к нему возвращался смрад подземелья, и он ощущал его так же явственно, как и сейчас в этом темном коридоре у подножия лестницы. Инквизитор ненавидел свою слабость, сближавшую его с человеческими существами, которых он презирал всей душой. Ему передал ее семинарист, телом которого завладело существо. Она досталась ему вместе с его юношеской силой и энергией. Рамирес презирал бывшего владельца тела, но за долгие годы не предпринял ни единой попытки избавиться от этого порока…
Он продолжил свой путь по коридору и за очередным поворотом оказался в комнате охраны — небольшом помещении, где в спертом воздухе пахло дымом от пяти закрепленных на стенах факелов.
Один солдат спал в углу, а еще четверо играли в карты за столом, расположенным под факелом. Один из караульных увидел доминиканца и вскочил.
— Ваше сиятельство, — почтительно склонив голову, начал он. Эта неприкрытая лесть оставила Рамиреса равнодушным, хотя он нуждался в уважении со стороны этих людей. — Дон Альвар уже ожидает вас в зале. Все готово. Позовите меня, когда я вам понадоблюсь.
Диего Рамирес кивнул в знак согласия и направился к двери в дальнем конце комнаты. Переступив порог, он с новой силой ощутил столь полюбившийся ему запах.
Он вошел в коридор с камерами.
34
Париж, 2000 год
С утра у Николь не было ни секунды покоя. Она занималась не привычными для себя делами, а выступала в совершенно несвойственном ей качестве. Она рассказывала… и снова рассказывала, улыбалась и благодарила, но прежде всего, очень много говорила по телефону. Ей позвонили министр образования, два государственных секретаря, все высшие чины Лувра и представители нескольких периодических изданий, радиостанций и телеканалов, а еще друзья, знакомые и люди, с которыми она давно не общалась.
Видимо, Пьер де Лайне ожидал чего-то подобного, потому что утром у кабинета Николь поджидала Сюзанна.
— Поздравляю, Николь, — поцеловала она ее. — Могу себе представить, как ты волновалась. Надеюсь, ты мне все расскажешь, когда будет свободная минутка. А пока мне поручили исполнять роль твоей секретарши. Директор предупредил, что сегодня многие захотят с тобой пообщаться, и мне предстоит фильтровать все твои звонки. Я буду переключать на тебя обязательные звонки, а остальные просто регистрировать. У тебя на столе лежит несколько факсов. Ах да, директор тоже хотел с тобой поговорить, как только ты освободишься. — Сюзанна улыбнулась и подмигнула подруге. — Такова цена славы…
Николь улыбнулась в ответ.
— Спасибо, Сюзанна. Думаю, мне не надо говорить, что если позвонит Жан, это будет… как там ты это называла?.. обязательный звонок.
Но Николь удалось побеседовать с архитектором только ближе к вечеру. За целый день ей даже с мыслями собраться было некогда. Даже обеденный перерыв, которого она ожидала в надежде хоть немного отдохнуть, девушка провела за дальним столиком кафетерия в компании де Лайне и представителя музея по связям с общественностью.
Утром она зашла в кабинет директора, и он предупредил, что на следующий день ей предстоит пресс-конференция, начало которой назначено на одиннадцать часов.
— Это даст вам возможность немного подготовиться, что ли… Там будут директор Лувра и президент совета попечителей. Это, так сказать, политический ход. У музеев тоже бывает своя политика, знаете ли. Ну и, разумеется, я там тоже буду.
Позже, за спешно поглощаемым обедом, де Лайне вернулся к этой теме. Что касается третьего участника разговора, то он ничего не говорил, а лишь беспрестанно что-то записывал.
— Я полагаю, директор музея захочет воспользоваться этой пресс-конференцией, чтобы рассказать о выставке испанской живописи и скульптуры XVI века, открывшейся в Лувре несколько дней назад. Пусть вас не удивляет, что это несколько не в тему, мадемуазель Паскаль. Эта выставка обошлась музею совсем недешево, и руководство не упустит возможности сделать ей бесплатную рекламу. Кстати, — он с любопытством посмотрел на Николь, — это очень интересная экспозиция. Вы ее еще не видели?
— Н-нет. У меня и возможности такой пока не было.
Ей показалось, что взгляд Пьера де Лайне проник ей в самую душу.
— В таком случае постарайтесь изыскать такую возможность, — на его губах заиграла легкая улыбка, и он отвел глаза в сторону. — Поверьте, выставка исключительно интересная.
Вторая половина дня прошла в телефонных разговорах и подготовке документов к назначенной на завтра пресс-конференции. Николь на трех страницах изложила рассказ о находке статуэтки Меретсегер, постаравшись как можно чаще упоминать имена Гарнье и своего шефа. «Раз уж мы занимаемся политикой, — подумала она, — получайте». Затем вручила результат своих усилий Сюзанне, чтобы та передала его директору, приложив диск с цифровыми фотографиями керамической таблички.
В момент относительного затишья Николь решила нанести визит обломку керамики, ставшему причиной такого переполоха. «Хотя, — размышляла она, — начало этой истории положил человек, оставивший надпись на табличке, а потом тот, кто его нашел, а также месье Гарнье, который…»
Николь замерла от изумления, внезапно осознав, что лишь благодаря уникальному стечению обстоятельств крошечная статуэтка Меретсегер спустя три с лишним тысячи лет покинула свое убежище и вновь предстала взорам людей.
Эта мысль заставила ее другими глазами взглянуть на знаменательную табличку, хранящуюся в подвальном помещении вместе с другими экспонатами коллекции Гарнье. Она находилась на том же месте, где девушка оставила ее на прошлой неделе накануне путешествия в Долину царей. Белая и безмолвная, она лежала на столе в окружении своих современниц.
Николь взяла табличку в руки и ощутила под пальцами ее гладкую холодную поверхность. Ей хотелось поговорить с табличкой, задать ей свои вопросы и услышать ответы. У нее было много вопросов.
