Кроме де Лебрихи в помещении был еще один человек. Одетый во все черное — просторные штаны и рубаху с рукавами по локоть, он стоял, подпирая стену у двери. При появлении Рамиреса он нехотя стал ровно, но выражение его лица не изменилось. Монахи знали его как Педро, и в его обязанности входило непосредственное применение к заключенным пыток. Инквизитор поздоровался с ним кивком головы и тут же направился к столу, где Перес де Лебриха уже разложил письменные принадлежности и чистые листы бумаги.
— У вас все готово? — поинтересовался он. И, не дожидаясь ответа, обернулся к палачу: — Педро, попросите начальника караула привести заключенного Гаспара де Осуну.
Оставшись вдвоем, монахи переглянулись.
— Сегодня на кону стоит намного больше, чем простое признание, — еле слышно произнес Рамирес. — Хорошенько это запомните, а остальное предоставьте мне.
Они слышали звук поворачивающегося в замке ключа и стон металлической двери одной из камер, отчего нарушенная тишина подземелья стала еще более зловещей. Спустя несколько секунд дверь камеры взвизгнула снова, выпустив заключенного, и захлопнулась за его спиной.
Вскоре на пороге появился Гаспар де Осуна в сопровождении двух гвардейцев. Они вели его под руки, а Педро шел позади. Рамирес обернулся к ювелиру, их взгляды встретились. Лишь краткое мгновение они смотрели в глаза друг другу, но инквизитор успел прочесть во взгляде заключенного одновременно покорность судьбе и вызов. Он к этому уже успел привыкнуть. Религиозные убеждения до известной степени укрепляли этих мужчин и женщин. Порой они проявляли стойкость, которой и сами от себя не ожидали и которую невозможно сломить. Гордыня служила для инквизитора доказательством истинности обвинений, выдвинутых против того или иного человека.
Это касалось не столько тех, кого обвиняли в исповедании иудаизма, сколько тех, кто проникся реформистскими теориями Лютера. Эти последние были так глубоко убеждены в своем интеллектуальном и догматическом превосходстве, что порой оказывали инквизиции довольно упорное сопротивление, хотя в конце концов все равно отрекались от своих верований.
Впрочем, Диего Рамирес знал, что к Гаспару де Осуне это не имеет ни малейшего отношения. Ювелира арестовали по обвинению в соблюдении обрядов иудаизма, но и обвинение, и подтвердившие его свидетели, были выдуманы, потому что де Осуна был нужен доминиканцу по причинам, далеким от вопросов веры. И следовало как можно скорее вырвать у него признание.
Поэтому Рамиреса встревожило вызывающее выражение лица этого человека, явно намеренного скрыть то, что доминиканец страстно желал узнать. И суда по всему, его убежденность в собственной невиновности была не менее сильной, чем у приверженцев той или иной религии. Чрезмерно развитое чувство собственного достоинства у ювелира подтверждало выражение легкого презрения, которое доминиканец успел подметить в его взгляде.
Первый раз он допрашивал его два дня назад. Перед этим де Осуна провел два дня в отдельной камере, даже не догадываясь, в чем, собственно, его обвиняют. Обычно подобная тактика подрывала силы и веру в себя у заключенных. Однако с Гаспаром де Осуной этого не произошло. Инквизитор видел перед собой спокойного и уверенного в своей невиновности человека, который наотрез отказался сообщать Рамиресу то, что тот желал узнать.
Доминиканец дал ему понять, что все обвинения будут сняты с него в ту же минуту, когда он сознается в том, что общался с Каррансой и расскажет о месторасположении предмета, который передал ему архиепископ; в противном случае, он попадет в маховик инквизиции. Ответом на его речи было полное молчание.
Гвардейцы отвели заключенного в дальний конец зала, где находились орудия пытки.
На ювелире была та же одежда, что и в день ареста: облегающие брюки, рубашка с широкими рукавами и жилет, застегивающийся на три пуговицы. Когда-то белая, рубашка теперь была измята и испачкана — ее не меняли много дней. Доминиканец разглядывал широкую сильную спину мастера, а когда де Осуна повернулся к нему боком, переключил внимание на его профиль и длинные черные волосы, рассыпавшиеся по плечам.
Разглядывание этого высокого и статного мужчины пробудило у Диего Рамиреса хорошо знакомую дрожь в теле, и его дыхание едва заметно участилось.
— Разденьте его и уложите на пыточную скамью, — приказал он, стараясь не выдать охватившего его волнения. — Донага, — добавил он в ответ на вопросительный взгляд, который метнул в него Педро.
Он сделал несколько шагов вперед, чтобы лучше видеть, как Гаспара де Осуну лишают одежды и вверх лицом укладывают на орудие пытки. Пока Педро затягивал путы, монах смотрел на обнаженное мускулистое тело молодого мужчины, ощущая, как эрекция, подавшая первые признаки несколько мгновений назад, стремительно нарастает и становится мучительно невыносимой. Он судорожно сглотнул и, сделав над собой усилие, отвел взгляд от великолепного члена, покоящегося на животе молодого мужчины.
— Можете нас оставить, — обратился он к гвардейцам, когда один из них начал собирать и складывать в кучу одежду ювелира. — И вы тоже, — добавил он и метнул взгляд на Педро, который стоял, опершись на маховик пыточной скамьи, и смотрел на монаха с плохо скрываемым ехидством.
Тот пожал плечами и, жестом пригласив гвардейцев следовать за ним, направился к двери.
Доминиканец выждал, пока дверь пыточной камеры затворится, используя это время, чтобы получше рассмотреть распростертое перед ним тело, затем сделал над собой очередное усилие и обернулся к Пересу де Лебрихе.
— Брат, прошу вас, займитесь скамьей.
Альвар Перес покинул свое место у стола и подошел к деревянному устройству пыток. Педро уже натянул тросы таким образом, что они слегка растягивали в разные стороны руки, ноги и торс ювелира, хотя и не причиняли ему боли.
Рамирес всмотрелся в лицо Гаспара де Осуны. Его взгляд был устремлен в потолок, в глазах читалось полное безразличие — то самое, которое он демонстрировал своим мучителям с первой минуты, как переступил порог этой ужасной комнаты. Казалось, он был бесконечно далек от всего, что его в настоящий момент окружало. Доминиканец кивнул своему компаньону:
— Два оборота.
Ворот заскрипел, раздался треск дерева по дереву, и веревки со стоном натянулись. Гаспар де Осуна напряг мышцы, почувствовав, как адская машина пытается их разорвать.
— Боль, которую вы сейчас чувствуете, — ничто по сравнению с тем, что ожидает вас. Она будет постепенно овладевать всем вашим существом, пока не останется ничего, кроме боли. — Голос инквизитора звучал спокойно и очень серьезно. Он всего лишь констатировал очевидный и неизбежный факт. — Боль будет повсюду, она проникнет в ваш мозг, заставит вас молить о сострадании.
Он опять сделал знак монаху, и тот повернул колесо еще раз. На этот раз ювелир не смог сдержать стон, и его лицо напряглось. Диего Рамирес ухмыльнулся. Его глаза вновь ощупали тело этого мужчины. Оно было так близко и в то же время так далеко! Он впился взглядом в его напряженные ноги, каждый мускул которых был четко очерчен, его мощный торс, слегка покрытый черными волосами, мужественное привлекательное лицо… И наконец взгляд доминиканца вновь замер на его пенисе, окруженном зарослями курчавых волос. Он сожалел, что вынужден терпеть присутствие брата Альвара.
