На прощание Кортези попросил принять подарок — флакончик, содержимое которого мне надлежало выпить немедленно. Взглянув на учителя, я вытащил стеклянную пробку и без колебаний выпил все до дна. В тот же миг очищающее пламя (схоже действуют противоинфарктные препараты) с молниеносной быстротой пробежало по моим жилам. Если бы во флаконе был яд, я бы тотчас рухнул бездыханным. Однако там был мощный эликсир жизни, действующий почти так же сильно, как и тот, который предстояло изготовить мне самому. Омыв желудок, жидкость стремительно понеслась по кровеносным сосудам; я закрыл глаза и ощутил, как эликсир добирается до моих зрачков, век, даже пальцев на ногах. Силы мои преумножились стократно. Я почувствовал уверенность в себе, полную и безграничную уверенность. В тот момент я способен был поймать на лету муху или подчинить себе любого человека и любое животное.
Я не только преисполнился физических сил, мой ум тоже обострился, стал просто блестящим. Мне вспомнилось то, что я успел позабыть лет двадцать или тридцать тому назад. Мельчайшие подробности давно прожитого всплывали теперь в памяти, и эта лавина фактов не только не смутила меня, но даже воодушевила. Я сам был потрясен тем, до каких высот поднялся мой интеллект, но мне тут же подумалось, что я нахожусь под воздействием наркотика.
Однако Кортези, дотронувшись до моего лба, произнес:
— Рамон, ты только что прикоснулся к Великому деланию. Физически ты стал одним из нас. Старость не затронет ни одной клеточки твоего тела.
Очень скоро моя первоначальная радость превратилась в тревогу. Мне вновь показалось, что все это лишь шарлатанство. А еще я засомневался в собственном существовании и задумался о мире сновидений и о виртуальных реальностях. Почему я бываю таким недоверчивым? Почему спешу отвергнуть дары людей, которые меня любят? Мои мысли всегда двигались по замкнутому кругу, я все подвергал сомнению.
Я остановился, глядя перед собой. Пустота, как вода, поднималась, захлестывая меня с головой, я уже задыхался, чувствуя нехватку воздуха и безнадежность асфиксии. Зачем раз за разом все так усложнять?
Я подумал о Кордове, о предстоящем мне безрадостном возвращении. Я вернусь опустошенным, как будто из меня изгнали бесов, похвастаться мне будет нечем. А ведь в родной город полагается возвращаться с триумфом! Все прочее — поражение.
Я попытался пересмотреть свою жизненную философию, но обнаружил, что ничего, абсолютно ничего не изменилось, что я остался при своих прежних взглядах. Людей не так-то просто изменить. Микрочипы в них нельзя переделать или заменить другими. Человеку куда легче остаться прежним; перемены обходятся слишком дорого.
Я снова вспомнил свою сьерру, запах сосны, ладанника, розмарина, земляничного дерева. Могучий аромат диких растений уносил меня в чудесные миры. Однажды я вскарабкался на столетний дуб в Трассьерре, в той самой деревушке, где Гонгора некоторое время служил священником. Что за буйная, непокорная земля! Даже теперь, когда все так урбанизировано, заасфальтировано, сквозь разрезанный на брусчатку гранит современного мира пробивается красота. Когда мы путешествуем вдоль ручейков, по диким зарослям и рощицам, нам могут повстречаться вышедшие из подземных миров гномы, феи, фантастические существа; их можно увидеть на лугах, где растут каштаны и орешник. Там остался микрокосмос, который делает нас счастливыми.
Проезжая по шоссе от Трассьерры к Эрмитас, мимо Мирадора, что справа от дороги (там еще любят укрываться влюбленные парочки), я видел меж деревьев загадочные тени, силуэты людей былых времен, даже единорогов, спокойно застывших в ожидании. Весь наш мир явно ожидал перемен, перевоплощения, которое положит конец его разрушению.
Там, где проходит граница между реальностью и воображением, на этой критической точке, истина колеблется, нами овладевает сомнение, все очевидное рушится, точно карточный домик. Страхи, неуверенность, предчувствие поражения — это они заставляют нас сомневаться во всем. И в этом сомнении коренится полное саморазрушение. Великая ложь или просто ожидание лжи — именно они делают нас слабыми.
* * *
Когда я пришел в дом Фламелей, там никого не было. Я так вымотался, что повалился на кровать в одежде и уставился в потолок спальни.
До меня донеслись звуки шагов и скрип двери; теперь я лежал с закрытыми глазами. Девушки о чем-то шептались, я не мог расслышать, о чем именно. Видимо, они подумали, что я сплю, и решили меня не тревожить. Мне невероятно повезло: я мог рассчитывать на двух женщин, всегда готовых мне помочь. Но мне не удавалось отогнать мысль о предстоящей разлуке, и, чтобы утешиться, я напомнил себе, что до отъезда еще целых три месяца.
Мне следовало сосредоточиться на скором путешествии, на встрече с мудрейшим из мудрецов. Фламель примет меня в своем доме, раскроет свои секреты; он будет рад увидеть меня и дочерей.
XXVI
Двухмоторный сорокаместный самолет, принадлежащий хорватской авиакомпании, вылетел из Рима в десять утра и меньше чем через час приземлился в городе Сплит. Из аэропорта мы добрались по шоссе до портовой зоны, чтобы на пароме отправиться на остров Хвар. В порту нас должна была встретить подруга семьи, однако она не объявилась, а мы не могли подняться на паром, пока она не передаст нам билеты. Водитель такси уехал, а мы обреченно остались с чемоданами на пристани.
Паром ушел без нас. Следующий отправлялся только поздно вечером. Мы терпеливо наблюдали за движением судов, пока наконец спустя час не появилась Марина Юришич, бросившаяся на шею Виолете. Она извинилась за опоздание: по дороге ее машину остановили, чтобы обыскать. Марина была поэтессой и художницей, но во время туристического сезона работала в гостинице. Хорватка щебетала без умолку на непонятном для меня языке. Когда Марина хотела, чтобы я понял, о чем она говорит, она переходила на английский, а порой — на ломаный итальянский.
Мы сели в такси, и я понял, что планы изменились. По неизвестным мне причинам мы направлялись теперь не на остров Хвар, а в Макарску.
Такси двигалось на юг по извилистому шоссе с бесконечными пробками, ни разу не превысив скорость в семьдесят километров в час.
Девушки были счастливы. Они с Мариной в голос хохотали, и даже шофер, не принимавший участия в беседе, время от времени оборачивался и что-то говорил мне по-хорватски. Я улыбался и кивал, как будто все понимал. Джейн посмеивалась надо мной и щекотала меня с заднего сиденья.
Марина подарила каждому из нас по экземпляру своей новой книги, на обложке которой красовалось дерево внутри яйцеклетки. Эта картинка напоминала философское яйцо. Стихотворный сборник назывался «Dah Zavicaja»,
[89]
и, скорее всего, речь в нем шла о любви. Марина была очень романтична; в глубине ее глаз притаилась грусть. В юности, должно быть, она была очень красива. Марина и сейчас неплохо выглядела, хотя успела утратить двадцатилетнюю свежесть — сейчас ей явно перевалило за тридцать. Ее женственность была полна жизни, яркой, порывистой. Но единственное, что я разобрал в книжке ее стихов, — это перечень спонсоров. Меня удивило, что такое издание патронируют местные банки, отели и рестораны. Вообще-то в этой стране дела с поэзией обстояли так же, как и везде: никто не хотел ее печатать и почти никто не собирался ее читать.
