Мы очень редко обменивались словами, когда встречались в наших специальных местах по ночам — только прикосновение, лаконичная улыбка и ритуальное начало без дальнейшего затруднения. Это было то, чего мы страстно желали, чего мы жаждали. Сначала он, затем я. Полное подчинение воле другого, абсолютная покорность, готовность взять то, что давалось, без жалоб, без ропота. Мы находили части тела, где следы были бы не видны… мы даже разрабатывали техники, которые вообще не оставляли следов.
— Вы крайне находчивы.
— Скажу я вам, мы хорошо усвоили наши уроки, он и я, — прошептал он. — В конце концов, боль так часто является целительным опытом, разве нет? О да… быстрый, острый скрежет хорошо отполированного ремня по обнаженной коже часто гораздо более эффективен, чем простая устная команда… неожиданный ожог, покрасневшее благо на бледной коже восстановит преданность высочайшим мужественным идеалам так, как ничто другое…
— На своем опыте, вы имеете в виду?
— Конечно, Герр Крисп, на своем опыте.
— Я думал, это могло быть прецедентом.
— Боль безоговорочна, разве нет? Боль быстра, чиста, проста, результативна. Она делает свою работу, она неоспорима, бесспорна, непреодолима. Боль также прочна, как и сталь, также проста, как и простое число, она такая же явственна, как геометрическая аксиома. Вы не можете спорить с болью, Герр Крисп — вы можете только — только принять ее…
— Что вы и делали, Герр Штрайх-Шлосс?
— На самом деле, так я и делал. Как я должен был сделать.
— А Генрих Херве? — спросил я.
Теперь он нашептывал в мою шею, тычась туда носом, пощипывая часть моего уха. Я уловил слабый запах какого-то отвратительного одеколона, содержащего лекарственное средство и вяжущее средство, вроде мази от геморроя. В свете того, что он говорил мне, это, возможно, и была мазь от геморроя.
— Увы, дорогой Генрих не обладает ни достаточной смелостью, ни стойкостью для настоящей усиленной или продолжительной дисциплины. Мы время от времени снимаем комнату в частном отеле на послеобеденное время, но — если быть искренним с вами, Герр Крисп, — его предпочтения не столь безжалостны, как у меня. Что я должен сказать? Он предпочитает doke ,
[177]
тоща как я более склонен к сохранению основного курса.
— Прелестная аналогия, Герр Штрайх-Шлосс.
— Когда мы лучше узнаем друг друга, я позволю вам называть меня Отто.
— Я тронут.
— Любая мелкая ошибка — малейшая, Герр Крисп, уверяю вас! — прежде чем обещание дано, н я боюсь, вы станете предметом предназначенного наказания. Я суров, но справедлив. В первый раз будет не так уж больно, не с этого надо начинать — боль, словно хорошее, превосходное вино, Герр Крисп, ее нужно пить маленькими глотками и медленно наслаждаться, перекатывая на языке… ее не нужно проглатывать слишком быстро или в слишком больших количествах, все это приводит к безумию опьянения. У меня есть простроченный кожаный ремень — о, такая замечательная маленькая вещица! — он является моим интимным спутником на протяжения многих лет…
Тотчас же я почувствовал, как он быстро отходит, и мгновение спустя я понял, почему.
— Маэстро! — завопил Генрих, громадную тень его тела сопровождали слоисто-кучевые облака его дорогого парфюма. — Где ты прятался? Отто докучал тебе своими полковыми рассказами?
— Вовсе нет, — сказал я. — Совсем наоборот.
— Рад слышать это. Отто, самый дорогой vой яруг, принеси нам еще немного шампанского, это полезно для моего голоса.
— Тебе не стоит столько лить, їенрик, — раздраженно сказал фон Штрайх-Шлосс, метнув в меня странный умоляющий робкий быстрый взгляд. Я подумал, была ли одна из тех маленьких ночных эскапад с его другом садомазохистом причиной неподвижного стеклянного глаза.
— Какой ханжа» — заметил Генрих, прикуривая одну из своих маленьких турецких сигарет. — Сам-то он будто не пьян.
— Да, я знаю.
— Ну так, eher mattre это все расставит на свои места.
— Что?
— Наша частная вечеринка в Il Giardino di Piaceri, конечно же. Разве ты забыл? После моего выступления в Палаццо Фабрицци-Бамберг — где будет только двенадцать из нас, включая Отто, ты забронируешь сад на крыше для нас.
— Я уже говорил тебе, что мне будет невыгодно совсем закрывать его ради такой маленькой группы, как эта.
— А еще, — продолжал он, совершенно не обращая внимания на мои возражения, — ты приготовишь что-нибудь особенное для моих друзей.
— Но это совершенно невозможно, Генрих…
— Дай неограниченную свободу своему творческому гению, мой друг!
— Послушай…
— Нет, не «приготовишь», а сотворишь! Позволь Орландо Криспу показать Amici di Germania, на что он способен. Я уже весь сгораю от предвкушения!
И он ушел, словно гигантская планета, перемещающаяся по широкой орбите, чтобы обнять профессора урологии.
Словно свиньи в корыте
В итоге Amid di Germania не получили сад на крыше; тем не менее, я не могу утверждать, что эта победа была целиком моей заслугой, так как через день пошел град, и в семь часов стало понятно, что Генрих и его компания будут благодарны отобедать внизу в ресторане. В целом, думаю, что еда удалась; я позаботился о том, чтобы избежать соседства с Отто фон Штрайх-Шлоссом, который задушевно смотрел на меня в оба глаза через всю комнату, несомненно, вызывая в воображении внутренний образ винно-красного благополучия, которое может вызвать его прекрасный маленький кожаный ремень на обнаженной плоти моих беззащитных ягодиц, будь у него возможность хотя бы наполовину все воплотить. Жак тут же его невзлюбил.
— Будьте с ним осторожны, мсье, — сказал он с беспокойством.
— Ты имеешь в виду Герра Штрайх-Шлосса? Конечно, я буду осторожен.
— У него вид голодной собаки.
— Тогда давай посмотрим, что искусство может с этим сделать Орландо Криспа.
Профессионально (если не персонально) восприимчивый к германскому характеру компании, я дал им паштет foie gras au Riesling
[178]
и маринованную сельдь с теплым картофелем и салатом, за которым последовали отборное свиное плечо, тушеное с горчицей, choucroute garnie Alsadenne
[179]
и куриная запеканка с Рислингом, сопровождаемым grumbeerekieche и choux rouges braises aux pommel.
[180]
Десерт состоял из двух видов шербета — земляничного и аи Mare de Gewürztraminer — и я подал Kügelhopf с кофе.
