Она видела, как Ориана обшаривает глазами толпу. Скоро ее взгляд остановился, отыскав супруга, Жеана Конгоста. По лицу Орианы скользнула тень презрения, и она перевела взгляд дальше, к неудовольствию Элэйс, остановившись на ней самой. Элэйс сделала вид, что не замечает сестры, но чувствовала на себе ее пристальный взгляд через море голов. А когда она все же взглянула в ту сторону, Ориана уже скрылась.
Элэйс слезла с седла, стараясь не задеть ушибленное плечо, и отдала поводья Амилю, чтобы тот отвел кобылу в конюшню. На нее зимним туманом опускалась тоска. Все вокруг обнимали жен, матерей, тетушек, сестер, а Гильома нигде не было видно. «Наверно, сразу пошел в баню». Даже отец куда-то подевался.
Элэйс захотелось побыть одной, и она выбралась в соседний маленький дворик. В голове вертелась строка Раймона де Мираваля, и от нее на душе становилось еще тоскливее. «Res contr' Amor non es guirens, lai on sos poders s'atura».
[73]
Когда Элэйс впервые услышала эти стихи, ей еще незнакомы были чувства, о которых в них говорилось. Но и тогда, сидя во дворе Кур д'Онор, сложив руки на детских коленках, она прониклась тем, что стояло за словами.
На глаза навернулись слезы, и Элэйс сердито утерла их кулаком. Нечего жалеть себя! Она присела на скамеечку в тени. Перед свадьбой они с Гильомом часто захаживали в Кур дю Миди. Деревья тогда стояли в золоте, и землю устилал ковер осенних листьев — горячая медь и охра. Носком сапога Элэйс чертила в пыли узор, раздумывая, как помириться с Гильомом. Ей недоставало умения, а ему недоставало желания.
Ориана часто по нескольку дней не разговаривала с мужем. Потом недовольство исчезало так же внезапно, как возникало, и до следующего раза сестрица была с Жеаном слаще меда. И давние воспоминания о браке родителей тоже представлялись полосами света и тьмы.
Элэйс надеялась, что ее минует эта судьба. С накинутым на голову красным покрывалом она стояла перед священником в часовне и произносила слова обета. Алые огоньки рождественских свечей окрашивали алтарь, устланный цветущим зимним боярышником.
Она верила тогда, и в душе продолжала верить и сейчас, что любовь их будет длиться вечно.
Ее подругу и наставницу, Эсклармонду, вечно осаждали влюбленные, просившие трав и настоев, вызывающих или сохраняющих любовь. Винный настой мяты и пастернака, незабудки, чтобы сделать любовь плодородной, пучки желтых первоцветов… При всем почтении к Эсклармонде, Элэйс подобные средства казались глупыми суевериями. Не хотелось верить, что любовь можно купить в лавке и подмешать в суп.
Она знала, что существует и другая, более опасная магия: черное колдовство, чтобы очаровать или причинить вред неверному. Эсклармонда предостерегала ее против темных сил — свидетельства господства дьявола над миром. От зла не происходит добро.
Сегодня впервые в жизни Элэйс, кажется, начала понимать, что толкает женщин обращаться к таким отчаянным средствам.
— Filha…
Элэйс подскочила.
— Где ты была? — задыхаясь, спросил Пеллетье. — Я звал тебя, искал повсюду…
— Я тебя не слыхала, paire.
Виконт, едва успев обнять жену и сына, занялся подготовкой города к обороне. Нас ждут дни, когда некогда будет перевести дыхание.
— А когда ты ждешь Симеона?
— Через день-два. — Отец нахмурился. — Жаль, что я не сумел уговорить его ехать с нами. Но он считает, что среди своих привлечет меньше внимания. Может, он и прав.
— Как только он появится, — не отставала Элэйс, — вы станете решать, что делать? У меня есть мысль насчет…
Элэйс осеклась, сообразив, что сперва следовало бы проверить свою догадку, чтобы не выглядеть глупо перед отцом. И перед Симеоном.
— Мысль? — повторил отец.
— Нет, ничего, — торопливо ответила она. — Я только хотела спросить, нельзя ли мне присутствовать при вашем с Симеоном разговоре?
Пеллетье задумался. Углубившиеся морщины на лице явно говорили, как трудно дается ему решение.
— Ты уже столько сделала для нас, — сказал он наконец, — что можешь и послушать наш разговор. Однако… — он предостерегающе поднял палец, — только послушать. Пойми хорошенько — ты больше не участвуешь в этом деле. Рисковать собой я тебе больше не позволю.
Элэйс с восторгом слушала отца. «Когда дойдет до дела, я его уломаю».
И она потупила глаза, покорно сложив руки на коленях:
— Ну конечно, paire. Все будет, как ты скажешь.
Пеллетье подозрительно покосился на дочь, однако заговорил о другом.
— Я хотел попросить тебя еще об одной услуге, Элэйс. Виконт Тренкавель затевает большое празднество в честь возвращения — сейчас же, пока не разошлись слухи о неудаче переговоров с графом Тулузским. Дама Агнесс сегодня будет стоять вечерю не в часовне, а в большом соборе. — Он помолчал. — Мне бы хотелось, чтобы ты была там. И твоя сестра тоже.
У Элэйс перехватило дыхание. Службы в часовне она время от времени посещала, но отец никогда не настаивал, чтобы она входила в собор.
— Я знаю, ты устала, но для виконта Тренкавеля очень важно сейчас не давать действительных поводов для обвинений — в том числе и против близких к нему людей. Если в городе есть шпионы — а я в этом не сомневаюсь, — очень важно, чтобы слух о наших духовных провинностях, как они это понимают, не дошел до ушей врагов.
— Дело не в усталости, — горячо возразила Элэйс. — Епископ де Рошфор со своими церковниками — лицемеры. Они проповедуют одно, а делают другое!
Пеллетье покраснел, и Элэйс не поняла, была то краска гнева или стыда.
— А ты, значит, тоже пойдешь? — возмутилась она.
Пеллетье отвел глаза.
— Как ты понимаешь, мы с виконтом будем слишком заняты.
Элэйс бросила на отца сердитый взгляд.
— Очень хорошо! — сказала она, помолчав. — Я исполню твою просьбу. Но не жди, что стану преклонять колени перед статуей сломленного человека на деревянном кресте или молиться ему.
Она тут же испугалась, что наговорила лишнего. Но к ее изумлению, отец в ответ расхохотался.
— Так-так, — сказал он. — Я и не ждал от тебя иного, Элэйс. Но будь осторожна. Не спеши открывать свои взгляды перед каждым встречным. Они только того и ждут.
Элэйс провела несколько часов в своих покоях. Приготовила припарки из дикого майорана на распухшее плечо и прилегла, прислушиваясь к добродушной болтовне своей служанки.
Если послушать Риксенду, мнения по поводу ее бегства из замка разделились. Одни восхищались твердостью и отвагой Элэйс. Другие — и среди них Ориана — осуждали ее. Ее самовольство выставило якобы дураком ее супруга. Более того, поставило под удар всю миссию. Элэйс надеялась, что Гильом так не думает, однако надежда была слабой. Муж ее вообще склонен был думать и рассуждать заодно с большинством. И к тому же был болезненно самолюбив. Элэйс по опыту знала, как он жаждет всеобщего восхищения, как стремится выделяться среди других и как часто это желание заставляет его говорить и делать вещи, вовсе не свойственные его истинной природе. Если Гильому покажется, что его оскорбили, невозможно предсказать, что он натворит.
