Притом, что работа заполняла его мысли, а пробежки как наказание за грехи отнимали все свободное время, ему легко было забыться и не думать о том, что творится дома. Впрочем, иногда он все-таки не мог удержаться и задавался вопросом о той жизни, что была у него за заводскими стенами. Получалось так, что, кроме работы, в его жизни были только наказание и сон. Он практически не бывал в кругу семьи, а когда это все-таки случалось, жена и дочери относились к нему как к чужому — терпели его как незваного гостя.
Однако больше всего его беспокоило совсем другое, о чем он старался не думать, что мучило его, преследовало во сне и терзало наяву: жизнь Избранных. С Эбирном творилось что-то неладное, он в этом не сомневался. На каком-то этапе своей истории город сошел с пути истинного и заблудился. Книга даров, Псалтырь живота, власть «Велфэр» и Рори Магнуса — все это было зловещим искажением истины. Но какой была альтернатива, он не знал. Знал только, что город прогнил, как и все, что с ним связано.
Только вот идти было некуда. Город окружала пустошь, а за ней вообще ничего не было. Пустошь тянулась бесконечными милями во все стороны. Выжить можно было только в пределах Эбирна. Мало того что Шанти страдал от незаслуженного уважения, которое ему выказывали как лучшему забойщику, его мучило сознание того, что некому излить душу. Майя, откройся он ей, могла донести и выполнить свое обещание расстаться с ним навсегда. Любой, кто поставил бы под сомнение авторитет городской власти, оказался бы в ее глазах умалишенным. Подобные беседы были слишком рискованны. И она не напрасно их опасалась. Во власти «Велфэр» было лишить их статуса. Беда в том, что когда ты переставал быть горожанином, то становился мясом. Единственным спасением было бегство в Заброшенный квартал, где можно было спрятаться. Только вот там ничего не было. Ни еды, ни водопровода с канализацией, ни электричества. Одни остовы осыпающихся покинутых домов да кучи мусора. Заброшенный квартал был ничем не лучше пустоши.
Ни для кого не было секретом, что в Заброшенном квартале живут голодные бродяги — те, кто в свое время сбежал от «Велфэр» или от Рори Магнуса. Были ли они счастливы, обрекая себя на медленную смерть от болезней и недоедания? Шанти так не думал. Он предпочитал быструю смерть под дулом пневматического пистолета. Он сотни раз видел этих несчастных в загонах для скота, смотрел им в глаза через заслонку, когда спускал курок пистолета. Все они, без исключения, к тому моменту уже молили о смерти. Шанти успокаивал себя тем, что, избавляя их от мук, он оставлял им на вечную память полный сочувствия взгляд своих глаз. Нет, Заброшенный квартал нельзя было рассматривать как спасение. Да если бы до этого и дошло, Майя никогда не согласилась бы уйти туда вместе с ним. Он оказался бы отрезан от семьи, и одиночество добило бы его окончательно.
Он не видел выхода для себя. Он был приговорен убивать или расчленять Избранных изо дня в день, всю свою жизнь; такова была его судьба. И не было иного пути вперед.
Если бы не учение Джона Коллинза, жизнь Шанти была бы лишена даже надежды. Вот почему каждое утро, еще до рассвета, он выполнял все то, чему научил его этот тихий человек.
И день за днем в нем происходили перемены.
— Не бей его, Бруно, чурбан ты эдакий. Я не хочу, чтобы он отключился. Мне нужно, чтобы он был в полном сознании, когда окажется в подвале.
Рори Магнус откинулся на спинку своего кресла и раскурил маленькую черную сигару. В золотых звеньях массивного браслета на его запястье отражалось желтое пламя камина, как и в золотой зажигалке, которую он, хлопнув крышкой, бросил на стол. Он был грузный и веснушчатый. С рыжей копной волос на голове, сединой на висках и в широких бакенбардах, окладистой бородой. В его лице и натянутых шейных сухожилиях угадывалось вечное напряжение, едва сдерживаемое желание броситься вперед, оказаться первым в забеге, ударить кого-то кулачищами, впиться поцелуем, хлопнуть по плечу. Никто не мог предсказать, во что выльется это напряжение, ясно было только, что это будет действие.
В десяти шагах от него, на искусно вытканном ковре, стояли двое молодых мужчин. Один был в длинном черном пальто, прикрывающем гору мышц. Он был размером со шкаф. Его темные волосы были всегда жирными, а плечи — обильно усыпаны перхотью. Другой мужчина был полностью раздет и стоял на коленях. Его руки были связаны за спиной кожаным ремнем, голова опущена под гнетом руки верзилы.
Магнус долго смотрел на Джона Коллинза, не произнося ни слова. Потом затянулся сигарой и выпустил две струи дыма из носа.
— Сколько ты уже проповедуешь свою чушь, Коллинз? Год? Два?
Мужчина, стоявший на коленях, не ответил.
— Ну, и чего ты добился, а? Кто-нибудь прислушался к тебе за это время? Кто-нибудь «изменил свой путь»? — Магнус выпустил еще больше дыма. — Отпусти его, Бруно, слышишь? Я не вижу его чертова лица.
Бруно убрал руку. Обнаженный мужчина поднял голову и встретил взгляд Магнуса; они молча смотрели друг на друга. Магнус отвлекся от шрама, который до этого разглядывал на худосочной груди Коллинза. Сейчас перед ним были глаза человека, которому нечего было терять. Магнусу уже доводилось видеть подобную браваду.
Долго она не длилась.
— Разве родители не учили тебя манерам, сынок? Это грубо — так пялиться.
Коллинз, беспомощный, без одежды, стоящий на коленях, промолчал. И взгляда не отвел.
Рори Магнус принялся рассматривать свою сигару, повертел ее между толстых пальцев и, удовлетворенный качеством, кивнул. Возможно, этот кивок означал какое-то решение, принятое им для себя. Он выпустил из уголка рта тонкую струйку желтоватого дыма.
— Я, пожалуй, сохраню тебе глаза, Коллинз. Чтобы ты видел все, что с тобой будут делать. — Он выдержал паузу, придавая своим словам особую значимость. — А потом я вырежу их из твоей башки и законсервирую. Буду держать в банке, вот здесь, на столе. Твой влюбленный взгляд останется со мной навечно.
Слова были первым оружием, призванным сломить человека. Иногда они справлялись с делом еще до того, как в ход шли ножи. Магнус вглядывался в лицо Коллинза, стремясь отыскать в нем следы страха. Проблеск внимания, дрожь глазных мышц, трепет губ. Слезы. Пот. Но ничего этого не было. Он внутренне содрогнулся.
Обычно каждый начинал с увещеваний, разговора «по душам», взывал к его благоразумию, пытаясь навязать ему торг. Магнус не любил торговаться впустую. Потом шли мольбы — упоминания об овдовевшей жене и детях-сиротах, обо всем, что человек не успел сделать в жизни, об еще одном восходе солнца, который он хочет встретить вместе с любимыми. Рори Магнус по-отечески его успокаивал: «Не волнуйся, я о них позабочусь», и смысл его слов был понятен жертве. Дальше были слезы: «Пожалуйста, мистер Магнус, пожалуйста. Я знаю, что совершил ошибку… непростительную ошибку… но я не заслуживаю этого. Только не это». В ответ Магнус пожимал плечами, и в этом жесте читалось: «Да я за тебя и гнилой почки не дам». А потом он деловито объяснял: «Я никому не позволю порочить репутацию Рори Магнуса. Я не могу выглядеть слабаком в глазах моих граждан». Разумеется, это вызывало гнев жертвы, которая кричала: «Будь проклят, Магнус, и да будут прокляты твои дети во веки веков! Я найду тебя в аду, клянусь тебе! Я вернусь и буду преследовать тебя до конца дней твоих!» Бла-бла-бла. Да Магнус, если бы только захотел, мог переиметь их детей, он видел своих жертв в аду задолго до их смерти, а вот привидение что-то ни одно не явилось. Когда их гнев стихал, они начинали ревмя реветь — как дети. Краснощекие, сопливые, слюнявые дети.
