Бандот пожал плечами:
— Ты с Толяном видишься?
— Бывает…
— Он, кажется, Бормана неплохо знает… Они ж учились вместе в школе или в техасе…
Зазвонил Андрюхин телефон. Отставив бутылку, Бандот поспешно слез со скамейки и пошел куда-то к кустам, тихо бубня оправдывающимся голосом.
Я медленно сделал несколько хороших глотков. Солнце цедило через пегую шевелящуюся листву бесконечную свою морзянку, выкладывало между деревьями световые полосы, грело мою шею и висок. Длинные подвижные нити паутины проступали в воздухе и исчезали. По серой коре, по мучительно вывернутым корням торопилась в преданабиозной запарке членистоногая нечисть.
Андрула перестал хмуро отчитываться и заржал — явно с кем-то другим уже разговаривал. Я повернул голову и увидел, что он возвращается с мобилой у уха. «Лешич вон тоже в Москве недавно был, — расслышал я. — Тоже плюется…»
— Гарик, — пояснил он, отключившись и подбирая пиво. — Говорит, что скоро там у них все медным тазом накроется…
Экие, думаю, все русофобы пошли…
— С Россией, — возразил я, вспомнив Карпуню, — все будет зае…сь!
Лучшая из слышанных мною формулировок на этот счет принадлежала Валере Карпушкину, завотделом спорта в газете «Час» и экс-депутату латвийского сейма. В редакционной курилке зашел как-то спор о судьбе исторической родины.
— С Россией, — авторитетным депутатским басом оборвал спорящих огромный пузатый Карпуня, — все будет зае…сь!
После паузы у него подобострастно поинтересовались:
— Но когда, Валерий Васильич, когда же наконец?!
Карпуня подумал и еще более авторитетно заверил:
— Никогда!
3
Еще метров с десяти слыша, как он огрызается в мобилу, я понял, что сегодня Толян уже успел плеснуть под жабры. Кажется, говорил он со своей девицей. Кажется, обещал — «ладно, ладно…» — приехать провожать ее на вокзал. Девица, как я знал, работала проводником в поезде «Латвия» и отбывала, как следовало из диалога, в четыре двадцать. Я посмотрел на часы: начало четвертого. Когда Толян отключился, я его об этом проинформировал.
— Да пошла она… — Толяныч, с преувеличенным пренебрежением скривившись, протянул мне баночку слабоалкогольного «коктейля», которым догонялся. Я отказался.
Было холодно, поплевывало моросью. «Куда мы?» — спрашиваю без энтузиазма. — «Встретимся сейчас с одним челом. Хороший чел. Женька из „Югры“ — знаешь „Югру“? Нет? Че, серьезно?..» Я, давно уже ни российской, ни тем паче местной музыкой совершенно не интересующийся, помотал башкой. Оказалось, это почти звездная по рижским меркам команда, неоднократно разогревала титанов русского рока, участвовала в «Нашествии»… «Знаешь „Нашествие“?» — «Че-то слышал…»
Женька, бледный, одновременно заторможенный и взвинченный тип в кожаных штанах, топтался у школы, где в свое время учились, как выяснилось, мы с ним оба (мало что в жизни я ненавидел так, как эту школу). Он, понятно, тоже уже был «втесамши» (вчера они с Толяном и еще целой толпой газолинили весь день и сегодня тормозить, кажется, не собирались). «Из „Югры“ своей, где он мочил на сольнике, — продолжал Толян нелинейную Женькину презентацию, — он недавно ушел. Женька, чего ты ушел?» — «Да зае…ли они меня все». — «Но играет он офигенно. На всем. Женька, на чем ты играешь?» — «На всем». — «А-афигенно играет. Женька, ты сыграешь, да?»
Женька был не против, но и не за: он пребывал в неопределенности, которая смотрелась знакомо и тревожно, сопровождаемая отрывистыми декларациями тотальной мизантропии, повторением фразы: «Да я вообще шизофреник!» и демонстрацией ладони с глубокими жутковатыми следами вчерашнего депрессивного членовредительства при помощи кухонного ножа.
Пошли к Женьке, взяв по дороге пива. Придя, обнаружили, что у него нет ключей. Сначала искали ключи, потом гитару, потом комбик, рассеянные по знакомым, хорошо хоть в пределах одной Иманты. Кого-то из них я знал, кого-то нет. Новым людям пьяный Толян, несмотря на мои предупреждения, упорно представлял меня писателем. Я чувствовал себя Лимоновым из его рассказов восьмидесятых — там тоже бухающего черт-те с кем нищего протагониста представляют всем как писателя. Правда, в Париже и Нью-Йорке позапрошлого десятилетия это, вероятно, звучало иначе…
Кто-то нам не открывал, кто-то к нам присоединялся.
…Одинаковые теснющие лифты одинаковых девятиэтажек, лестничные площадки с исцарапанными стенами, дымящие немногословные хмыри, толстенькие цинично хмыкающие девки… — в какой-то момент, привалясь бедром к гнутым перилам, не в силах в третий раз выслушивать, как нажратый Серега БэДэЭс дал вчера Толяну в голову, я оглянулся на узкую горизонтальную бойницу высокого этажа, за которой настаивались в мутных водянистых сумерках плоские крыши и фасады, загорались нехотя густой, тяжелой желтизной окна — и вдруг понял, что двадцать лет, ДВАДЦАТЬ ЛЕТ куда-то ухнули, сгинули; что как я в одиннадцать отирался здесь с видом на все это, без смысла, цели и дела, так же маюсь херней и в тридцать один; что не меняюсь ни я, ни мой тошнотный позднесоветский Neverland…
С каждым новым нашим топографическим зигзагом, точнее, с каждым новым пивом Женькина нерешительность прогрессировала. Он постоянно хватался пальцами за виски и принимался раскачиваться, бубня: «Я в непонятках… Я вообще ничего уже не понимаю…» Выглядело это как прикол, но я догадывался, что смешного тут на самом деле, кажется, негусто.
Толянова мобила то и дело разражалась какими-то его «Кукрами», одними и теми же аккордами, он, невнятно ругаясь, торопливо выкапывал ее из куртки, торопливо неряшливо врал (причем все время по-разному) и торопливо отрубался: это ему мать названивала, что-то он там ей якобы обещал. Разосравшись недавно с проводницей, у которой жил, Толян вынужден был вернуться в Иманту к матери и, перекочевав из сферы влияния другой женщины обратно к ней «под колпак», снова стал объектом безостановочных упреков, требований, жалоб и контрольных звонков. Есть загадочная для меня категория мужиков, не устающих часами оправдываться-отбрехиваться в трубку; и есть загадочная для меня категория баб, способных, независимо от возраста и статуса, часами в трубку нудить. Каким-то несет от этого, по-моему, обоюдным инфантилизмом…
— Слышь, Толян, — вспомнил я. — Ты, говорят, такого Бормана хорошо знаешь?
— Ну как хорошо… Мы в школе в одном классе учились. А так я с ним особо не тусуюсь.
— Точно, что ли, Рамин его чуть не припорол?
— Ну. Он же щас сидит.
— Борман его кинул, говорят…
— Он его конкретно развел! — встрял Серега. — Рама на такое бабло, блин, влетел… — Он даже за голову схватился. — Странно, что он его сразу не уморщил.
— Как это он так лоханулся? — спрашиваю.
— Да Вовка… — криво ухмыльнулся Толян, имея в виду Бормана. — Ты ж его не знаешь, наверное. Он же кого угодно обмудить может. Так прогнать умеет, что все верят.
