В итоге, выйдя на площадь трех вокзалов, я решительно не представлял, что делать. Механически двинулся к центру по широкому безлюдному проспекту Сахарова, очень быстро задубел и стал осматриваться на предмет кабака, где можно было бы согреться и собраться с мыслями. Ни единой вывески не мелькало среди окружающего монументального уродства. Наконец показался некий грузинский трактир — правда, надпись осеняла помещение не слишком обитаемого вида. В дверях, впрочем, топтался некто чернявый. «Открыто?» — осведомился я у него спертым от холода голосом. Южанин посмотрел сквозь меня и после паузы задумчиво сообщил в пространство, причем не с грузинским, а среднеазиатским каким-то акцентом: «Н-нэт…» — «А когда откроется?» Тут взгляд его все-таки сфокусировался на мне, а в тоне появилось отчетливое злорадство: «Нэ-из-вэсна!..»
В конце концов доковыляв до метро «Чистые пруды», я пристроился на втором этаже двухэтажной стекляшки в доживавшем последние месяцы, если не недели, «Русском бистро». Вскрыл, потянув за хвостик на крышке, стограммовый шкалик поганенького «Русского застолья», зачерпнул пластиковой ложкой из пластиковой плошки разогретый гороховый супчик. В просторном грязноватом гулком зале я был один-одинешенек. Внизу на голой лестнице угрожающе скучал жирный мент, за окном мерзли снежные груды в налете городской копоти, по радио Шевчук орал о том, что едет он на родину: «Пусть кричат: „Уродина!“ А она нам нравится, спящая красавица!..»
Я снова достал телефон, потыкал в кнопки и мысленно забуксовал. До сих пор не знаю, что за глюк и отчего поразил тогда ветхую мою трубу, но, зайдя в «Контакты», я не обнаружил там ни одного номера. Папка была девственно чиста. Однако ощущение у меня в тот момент было такое, словно это меня самого стерли из мира.
Кирилл очнулся, некоторым усилием воли оторвал от морды пальцы, щупающие через щеку флюс. Торопливо допил стакан. Юрис рассказывал Жене про Латвию — про то, как он работал в Риге спортивным фотографом и почему бросил (хотя, как было известно Кириллу, считался там одним из лучших в этой области и трепетно относился к собственным профессиональным амбициям):
— …Такой рижский стадион «Сконто». Снимаю игру двух наших команд. Ну, представляешь, насколько это круто: латвийский футбол?.. Стадион вообще на семь тысяч мест, но реально на трибунах человек от силы триста — и те потихоньку разбегаются, потому что дождь. Зато вип-ложа — битком. Ведь там, вы что — московский барин, сам Леша Райзман, прикупивший один из играющих сейчас клубов! Он, конечно, в душе тоже Абрамович, но бабок хватило только на латвийский клуб. Зато уж тут вокруг него толчется весь местный бомонд: напрашивается к нему в ложу, подобострастно хихикает, жует, тянется чокнуться коньячком… Я, значит, фоткаю этот никому на фиг не нужный матч, мокну, лихорадочно вожу по сторонам объективом, над обоими воротами висит по моей камере — знаешь, дистанционно управляемой, все как у взрослых. И вдруг я понимаю, что происходящее на поле снимаю я один. Зато вип-ложа просто набита коллегами: все вьются, трутся и беспрерывно жмут на спуск. Для светских наших изданий стараются. И вот тут до меня дошло, что я либо не тем делом занимаюсь, либо не в том месте…
Кирилл, глядя на стакан с очередным Хоминым коктейлем, прикинул, что движется Юрка раза в два медленней, чем он, и пресек собственное желание взять еще сто. Стоило остановиться.
— И сейчас что делаешь? — спросила Женя Хому. — На стоки пашешь? Там действительно нормальные деньги?
— Если покупают фотки твои…
— А от чего это зависит?
— От тематики, — невесело хмыкнул Юрка.
— И что у тебя за тематика?
— Спорт, фоторепортажи, выездные в основном. Вообще в разъездах работаю: и по анималистике там, и по пейзажной фотографии… такой, не без художественных понтов…
— Причем здорово работает, — подтвердил Кирилл.
— Только на этом ни-хе-ра ты нормальных денег не поднимешь… — расплылся Юрка в эдакой увещевательной улыбочке. — Я же когда-то думал: во здорово — делай, что тебе интересно, и ни от какой тупой конторы не завись. Ага. Аж бегом! Заниматься тем, от чего не воняет, что ты любишь и умеешь — да еще и зарабатывать этим… — он, горько щерясь, покачал головой. — Где такое сейчас бывает?.. Ну так и ни в какой фотографии, ни на каких стоках…
Кирилл смотрел на него. «Что это за мир, — пьяновато думал он, — в котором наименее осуществимо наиболее естественное: желание достойно делать достойное дело?..» Тоскливая, неконкретная — точней, всеобъемлющая — растерянность, которую по трезвянке он от себя старался гонять, была тут как тут.
— А что идет там лучше всего? — спросила Женя Юрку.
— Девки. Естественно. Осклабленные, полуголые. Можно еще бизнесменов в костюмах: улыбки, манжеты, ноутбуки — бизнес, в общем, и потребление. Идеал — девка с ногами, несущая кучу пакетов из супермаркета. Пакеты желательно без логотипов — ну, понятно… И желательно матерчатые…
— А это почему?
— Экология… — фыркнул Хома.
Все замолчали. Кирилл косился в окно: там, внизу, был пустой ночной переулок, синева неба между крыш, чернота кроны, приглушенная желтизна окон… недолгое отражение в асфальте красных задних огней какой-то лоснистой машины… статичный блик в лобовом стекле припаркованной под фонарем… Глотнуть с тоски хотелось нестерпимо — но стакан стоял пустой. Тогда он все-таки вытащил из кармана фляжку и свинтил под столом крышку.
— Будешь? — обратился он к Юрке, показывая глазами на его посуду.
— И тебе не советую, — многозначительно глянул на него Хома.
Периферийным зрением Кирилл подметил, что Женя тоже на него смотрит, подумал, что Юрис как никогда прав — но вместо чтоб последовать совету, быстро огляделся, стянул со стола свой стакан и набулькал туда вискаря. Хватил, не рассчитав дозы, — и едва справился с горловым спазмом. Зажмурился, а открыв заслезившиеся глаза, наткнулся на Женин взгляд. Все такой же: прямой, спокойный, сдержанно-насмешливый. С подтекстом (теперь — под балдой — кажущимся ему несомненным). Некоторое время он молча, с нетрезвым упрямством этот взгляд выдерживал.
Ему вдруг вспомнилась Юля, нынешняя Гурина жена, — отвратительно самодовольная девка, неглупая, но не особо маскирующая уверенность в безнадежной интеллектуальной неполноценности абсолютно любого собеседника. Если Леня еще удостаивался временами ледяного молчаливого «ну, погоди!», то при общении с посторонними с лица ее не сходила эдакая улыбочка Моны Лизы, гримаска благосклонного любопытства: давай, дескать, посмотрим, дурашка, что еще ты тут отколешь… Кирилл и сквозь выпитое понимал, что в отношении Жени он, скорее всего, несправедлив, что ее высокомерие им почти наверняка выдумано, — но не мог заглушить сигналы отросшего у него в последние годы органа чувств, реагирующего на элитку.
Он ненавидел это слово с тех пор, как из него вытрясли последний смысл и прилепили ярлычком «VIP» на раздутых понтами жлобов, но про себя именовал так, за неимением лучшего определения, вовсе не их (с ними Кирилл, слава богу, не соприкасался никак), а самых разных людей, объединенных для него ощущением, что людям этим в жизни удобно. Таких он помимо собственного желания отлично насобачился распознавать вокруг: в рублевских оппозиционершах, в софт-панк певицах, выступающих на закрытых вечеринках, в трезвых умниках, работающих на Славика Урюпина… Тут была не неприязнь — а, скорее, чувство своей собственной неуместности. То ли в компании тех, кто лучше, свободней, успешней взаимодействует с реальностью… то ли в самой этой реальности, с некоторых пор кажущейся Кириллу резинкой, с какой прыгают с моста — разве что упруго дергающей его снова и снова, с глумливой неотвратимостью не вверх, а вниз, в осточертевший статус-кво бедности и невостребованности («статус-чмо», по Юркиному выражению). Кирилл всегда терпеть не мог типаж «подпольного человека» и, начиная замечать его черты за собой, раздражался еще больше.
