Охранник вообще смотрел в другую сторону.
Момент истины.
Я с безмятежным видом повернулся вправо. В двух метрах тетка, стоя ко мне в профиль, шарила рукой по полке с сырами-творогами, хмурясь на упаковки. Я подцепил ногтями заднюю этикетку. А-с-сука… Подцепил… Отодрал. Плавно поворачиваясь обратно, плавно отправил бутылку за пазуху.
Охранник смотрел на меня. Прицельно.
Я продолжал рассеянно изучать пузыри. Вот сейчас. Сейчас подойдет… Не мог не заметить… Не мог…
Снова кошусь. Он отвернулся. Отвернулся! Заговорил с кассиршей.
Не спеша, но и не задерживаясь, я двинулся к нему. Чуть отклонился корпусом, обходя. Тот механически оглянулся. Я миновал кассу, шагнул на лестницу. Одна, две, три ступеньки, толкнул дверь. Ударил ледяной ветер. Спина была абсолютно мокрая.
14
Питер, февраль
— Назовите полностью имя.
— Гродников Константин Владимирович.
— Вы, видимо, догадываетесь, о чем мы будем говорить?
— Боюсь, что да…
— Когда вы встречались со Смирновым в последний раз?
— Дней… десять назад. Мы пили с ним у него дома.
— Вдвоем?
— Втроем. Там был еще один его знакомый.
— Кто?
— Какой-то Коля.
— Кто он такой? Вы его раньше знали?
— Нет, единственный раз я его видел — тогда.
— Фамилию его не знаете?
— Нет.
— А какие у них были отношения со Смирновым?
— Не знаю, я не очень понял… Виталь сказал, что знает одного… в общем, странного мужика. Заходи, говорит, приколешься. Мне-то, говорю, он зачем? А он, Виталь говорит, вискарь обещал проставить…
Январь
— Это Костя, — Виталь кивнул на полураспавшегося в кресле патлатого индивида лет двадцати с жиденькой русой бороденкой. — Видный, — ухмыльнулся, — эксперт по культурному экстриму…
Эксперт вяло шевельнулся в кресле, как бы подался вперед. Я привычно напрягся. У него были слабая ладонь, черные джинсы и черная рубаха навыпуск, под расстегнутый ворот которой уходило несколько висящих на шее шнурков. Со спинки кресла стекал черный кожаный плащ, порядком битый жизнью. Костя выглядел как человек, ошибившийся десятилетием — его словно занесло аккурат из середины девяностых. Тогда бы он читал «Лимонку» и слушал Летова. Что читают и слушают культурные экстремисты нынче, я не очень представлял. Впрочем, раньше бы Костя состоял в НБП — что и теперь не исключалось.
— Падай на диван, кидай все на пол, — махнул хозяин.
Я шагнул к нему и напрягся вторично. Этот хлопнул своей ладонью о мою с размаху, тиснул коротко и энергично (за всем движением словно читалось: «Мы им, козлам, еще покажем!»). На бритой, крупной, правильной формы башке Виталя небольшое темное родимое пятно — скобкой вокруг левого уха — смотрелось умышленным элементом декора. Маечка открывала бугристые плечи — я задержался взглядом на обширной высокопрофессиональной татухе, поднимающейся от правого локтя, частью переходящей на грудь, а частью переваливающей на спину: многоцветной, в ориентальном стиле. Подал ему скотч.
— О! Супер… — Виталь бережно повертел в руках пузырь. — Главное целый литр! — Он подкатил к низкому столику и широким жестом смел с него все, что было туда навалено — включая, по-моему, полную пепельницу. — Хотя нескромно заявлю, что я его честно заработал, — шлепнул о столешницу довольно плотненькую пачечку явно свежих распечаток. Рядом водрузил бутылку. — Костян, стаканы подкинь…
Костя выковырял себя из кресла и побрел на кухню. Я осторожно переложил на паркет стопку журналов («Оружие», «Hard’n’Soft», «Penthouse») и дисков, остальное отгреб в сторону, к вскрытому, выставившему на обозрение микросхемы неопознанному мною устройству, занимавшему почти весь диван. Втиснулся на освободившееся пространство, украдкой оглядываясь. Один раз я тут бывал уже с Гариком — но и повторно тоже впечатлился.
В сравнительно обширной для позднесоветской многоэтажки гостиной царила сугубая эклектика, возводимая в степень беспорядком, — и то и другое казалось даже нарочитым: каким-то дизайнерским вывихом. Почти достигающие потолка стеллажи (как он сверху что-то достает?) по длинной стене прогибались под бременем книг, дисков, видеокассет, журналов, разноцветных офис-боксов, CD-, DVD- и даже, кажется, виниловых проигрывателей, усилков, динамиков, мониторов, процессоров, принтеров и каких-то агрегатов, мною опять же не идентифицированных. Вдоль нескольких полок торчком стояли более-менее ржавые трофеи «черных следопытов»: от хвостатых мин до пистолетных патронов. Стопку дивидишек венчал желто-коричневый человечий череп без большей части зубов.
Стену перпендикулярную украшали одна небольшая картина в духе Константина Васильева (на фоне снегов и северного сияния высокая узкая скала переходит к вершине в сгорбленную фигуру длиннобородого белоглазого волхва) и две маленькие, писанные, видимо, тушью — под средневековые гравюры из тех, где изображали заморских чудищ и небывалые народы вроде скиаподов и киноцефалов: безумноватые и довольно зловещие «миксы» из частей человеческих, звериных, рептильих и рыбьих тел.
В углу — впрочем, под этот «раздел» ушло с треть комнаты — помещалось несколько силовых тренажеров, стояли стопкой разного диаметра диски для штанги.
Вернувшийся Костя выставил перед нами три широких стакана с толстым дном. Виталь хрупнул пробкой:
— Надеюсь, соратники, извращенцев среди нас нет — с водой там, льдом, про кока-колу я не говорю, никто не пьет?.. — ловко плеснул каждому на два пальца. — Поехали.
Чокнулись, хватили: «эксперт по экстриму» — сразу больше половины и как воду, не моргнув; хозяин пригубил, сделал всем лицом сложное движение, оценивающе прицокнул языком.
— Ну, сатанизм так сатанизм… — Указательным пальцем левой скребя в ухе, Виталь правой зашелестел своими листиками, уставился в один. Я наклонился вперед, вытянул бумагу у него из руки, перевернул. На ней был распечатанный на принтере черно-белый фотопортрет насупленного бритоголового мужика с эспаньолкой, повесившего на правое плечо пятнистого питона в ногу толщиной. «Дьявол без хвоста» — значилось под портретом. И текст мелким шрифтом. Я вернул лист осклабившемуся Виталю.
— Антон Шандор ЛаВей, — провозгласил он тоном конферансье. — Тыща девятьсот тридцатый-девяносто седьмой. Довольно колоритная личность, — хмыкнул. — Мистификатор и шоумен. До того, как основать «Сатанинскую Церковь», сменил тучу профессий — успел, говорят, побывать гобоистом в церковном оркестре, укротителем львов в цирке, униформистом, тапером и даже полицейским фотографом… О «рождении» «Церкви» он объявляет в Сан-Франциско в ночь с 31 апреля на 1 мая (Вальпургиеву то бишь) неслучайного 1966 (две шестерки, или даже три, считая перевернутую) года…
