— Джентльмены, — заметил Вадим нелюбезно. — Я вас не приглашал.
Узкоплечий лайковый че спокойно положил на столешницу неновый «эрикссон» с желтой панелью.
— У тебя лунинские бабки, — говорил он небрежно, но голос, ораторский, хорошо поставленный, все равно брал свое, отзвякивая на ударных слогах. — Ты отдашь их нам. Прямо сейчас. Отвезешь нас туда, где их оставил, и выдашь все по описи. Или, — он кивнул на мобилу, — я звоню в полицию. Прямо сейчас.
Интересно, витьковы приятели сами меня вам сдали? Почему вам? Или вы по тусовочно-неформальному знакомству прослышали, сопоставили, проследили?
— …если ты хочешь делать за серьезный бизнес, — неслось тем временем из-за правого плеча, — нет, ты понимаешь, ты должен четко отдавать себе отчет, серьезный бизнес, не какое-то фуфло, типа капусты срубил и с блядьми в клубе-три проквасил, а настоящее дело…
Клоуны глядели на Вадима в упор. Младший как солдат на вошь, старший — как генерал от инфантерии на гниду. Этих карманных чегевар из данной и подобных ей партий, фракций и боевых групп он еще со своих колумнистских времен неплохо знал и сильно не жаловал. И даже посвятил им несколько хлестких аналитических колонок. Их, чегевар, радикализм и агрессия проистекали не от животной нерассуждающей ксенофобии, нахрапистого одноклеточного жлобства, как у типовых постимперских крайне левых или крайне правых. Те были просты и — нет, как раз совершенно НЕпонятны, но эту непонятность и понимать-то не стоило, ее стоило без особых эмоций искоренять — в чисто санитарных, гигиенических целях. Отстрел бешеных собак. Дератизация. Дезинсекция. Соратнички же лайкового че были вовсе не так просты — и куда более понятны. Они-то как раз были едва ли не свои, едва ли не братья по разуму. Они тоже были неглупы и небесталанны, неравнодушны, черт побери, амбициозны; они тоже не желали довольствоваться псевдожизнью, тупым наращиванием жировых денежных клеток. Их синтетическая ницшеанско-бакунинская идеология — запредельно эклектичная, с прибором кладущая на любые логику с этикой и руководствующаяся исключительено эстетикой и эмоциями, — и измыслена, сконструирована была изобретательно, эффектно. Еще бы, ведь изобретали ее умные мальчики из хороших семей, очкарики, ботаники, избранное меньшинство. Один радикального производства плакатик Вадим даже сам прикнопил некогда вызывающего прикола ради к редакционной двери: спецназовский ниндзя в черной маске, пистолетное дуло анфас, алые литеры поверх: ДЕМОКРАТИЯ — ЭТО БОЛЕЗНЬ!, и ниже уверенное: ДОКТОР ПРИШЕЛ. Но в чем более броские рекламные слоганы, дизайнерски продуманные плакаты, завлекательные web-страницы оная идеология упаковывалась, тем очевидней делалась ее игрушечность, ненастоящесть и — глубже, под, — натужная смрадная сублимационность. Вовсе они не были бомбистами, фанатиками и подвижниками, железными дровосеками без страха и упрека, эти мальчики. В чеканные лозунги, бескомпромиссные заявы, декларативное презрение к интеллигентской слабости, в бронзовую строевую факельную арийскость, в державный гордый шовинизм они сублимировали собственную хилость и мягкотелость, пагубную склонность к рефлексии, ту самую проклятую интеллигентскую слабость, свою меньшинственность и нацменскость. Банальный страх перед крупным хищным зубастым миром. Фобии и комплексы. До яростной одури боясь жлобов, мальчики эти сами показно и прилюдно записывались в жлобство. И именно поэтому были нелюбимы колумнистом Аплетаевым особой, щелочной нелюбовью, какой не любят не врагов — предателей.
— Ребята, — Вадим опустил взгляд в ладони. Сколько он их не отряхивал, ржавые пятна остались — долбаный лом… — Вы же левые, да? Вы же деньги должны м-м… презирать. Вам их и в руки-то брать должно быть противно. Западло, так сказать…
— Тебя не спросили, — отрубил узкоплечий; тонкопалая, в мелкую веснушечную крапинку рука его приподняла «эрикссон». — Или бабки, или звоню.
Примостившийся меж двух подсвеченных изнутри вентиляционных решеток динамик распиливал воздух под потолком циркулярным мэрилинмэнсонским вокалом — что-то про revolution. К фортификационной стойке подковыляла, приволакавая хвост драной шали, юзанная жизнью старушенция. Бойко разложила перед барменом пасьянс желтых мятых загадочных бумаг. Бармен, не глядя на них, высыпал бабке в горсть монет. За плечом продолжали разоряться:
— …и ты должен себе сказать: я это могу, я это сделаю, я не какое-то там это, понимаешь, да? И тогда ты уже точно должен добиваться, а все остальное побоку, понимаешь, все, абсолютно все, тебя ничего колыхать не должно, кроме цели, ты понимаешь, тогда все скажут: да, это настоящий мужик…
— Пацаны, — Вадим откровенно валял дурака. — Вы чего так? Я же, в сущности, свой. Я буржуя замочил, бандитов. Я их сам не меньше вашего ненавижу.
— Все вы, — лайковый резал уже почти по-митинговому, — одинаковое дерьмо. И банкир твой, и бандиты твои, и сам ты. И если одна падла другую задавит — значит, нам потом работы меньше будет.
— …деньги, понимаешь, — это деньги. Ты должен это понять. Это самое главное, что надо понять. Только это. Только деньги. Деньги, деньги и еще раз деньги!
— Давайте я вам одну реальную историю расскажу, — Вадим взял с плетеного подносика бутылочку табаско, повертел в руках. — Однажды мастер кэндо самурай Миямото Мусаси шел по ночному лесу близ города Эдо. И вдруг легендарный виртуоз меча… — Вадим капнул соуса на тыльную сторону ладони, слизнул — в уголках глаз немедля навернулось, острый он был неимоверно, — …ощутил, что гармония мира за его спиной непоправимо нарушена. Он выхватил свой фамильный клинок… — Вадим утер оформившиеся слезы и опасливо вернул табаско на место, — …и дважды ударил назад. Когда же он обернулся, оказалось, что на земле лежат двое разрубленных напополам приемом «крыло ястреба» разбойников с ножами в руках.
— Че ты трешь? — накосивший и забивший «гоблин» впервые подал голос. Ни интонация, ни содержание произнесенного не убеждали ни в необходимости, ни в осмысленности факта произнесения.
— Это я к тому, — Вадим подался вперед, привалившись плечами к краю стола, глядя на господ радикалов чуть снизу, — что не суть: банкир данный конкретный мудак или там бандит. Или, допустим, пидор. Главное, что он — мудак. И я совершенно ясно вижу, что он мудак. А мудаки бывают разные. Не обязательно богатые. Вот вы, например, мудаки…
— …так мы никогда, никогда не заработаем много денег!
Лайковый че, внимательно смотревший на Вадима, заметил наконец его возню под столешницей. Машинально нагнулся, заглянул. Помповое ружье Вадима выстрелило со страшной силой. Мягкая круглая тяжелая громадная пуля двенадцатого калибра восемнадцать целых две десятых миллиметра со страшной силой врезалась ублюдку прямо в лоб. Голова ублюдка лопнула, как гнилой арбуз. Багровая кровь и желтоватые комья серого вещества тупых мозгов разлетелась веером, забрызгала полкабака. Его тело рухнуло вместе со стулом на пол, перекувыркнулось через голову и со страшной силой шлепнуло ногами по окровавленному полу. Вадим вскочил на ноги. Второй ублюдок вскочил и начал что-то лихорадочно вытаскивать из кармана. Вадим поглядел прямо в маленькие злобные тупые ублюдочные глазки ублюдка и передернул затвор своего помпового ружья. Он выстрелил ублюдку точно прямо в лоб. Ублюдок страшным голосом издал дикий нечеловеческий вопль и со страшной силой шмякнулся всей своей тушей об стену. Ублюдок рухнул прямо Вадиму под ноги.
