Песня закончилась, девушки одна за другой потянулись со сцены. Гиргис провожал их взглядом из-под темных очков. Хорошенькие, большеглазые, грудки как яблочки. Он мысленно сделал пометку — выяснить их имена и телефоны. В его борделях всегда преобладали коптские, а не арабские девицы, особенно в последнее время. Правда, этот бизнес его уже давно не занимал так, как раньше. Сейчас он предпочитал более современные занятия: торговлю оружием, контрабанду древностей, отмывание денег, но все равно не хотелось упускать лакомый кусок прибыли. Всего-то дел — подкупить родителей, чтобы отдали девчонку, а если нет — отнять силой, пусть приносит деньги. Долго она все равно не протянет из-за СПИДа и изуверств бордельной клиентуры, но ему до этого дела нет. Главное — доход. В любом случае при такой жизни девкам лучше поскорее отправиться в мир иной. Тонкие губы Гиргиса растянулись в ухмылке: малоприятное зрелище — словно кто полоснул скальпелем по лицу.
После девушек было сказано еще несколько речей, потом на сцену выпустили очередное юное дарование — жирного слепого скрипача. Гиргис изо всех сил изображал восторг, все чаще глядя на часы. Наконец концерт окончился, все встали и потянулись в новоиспеченный медицинский центр — на экскурсию и за бесплатным угощением. Виновник торжества, он же главный спонсор, пропустил мероприятие, сославшись на срочные дела: сказал, что рад бы остаться, очень сожалеет, принял благодарности медперсонала, попрощался и, подчеркнуто проигнорировав мисс Михайл, с облегчением убрался из центра. Гиргис прошел двор, миновал высокие деревянные ворота и сразу же наморщился — в нос ударил кисло-сладкий запах гниющего мусора.
По щелчку Гиргиса от стены отделились и двинулись навстречу два примечательных индивида — здоровые, мускулистые парни, несуразно облаченные в дорогие серые костюмы поверх красно-белых футболок клуба «Аль-Ахли». У одного охранника был сломанный боксерский нос, у другого — рваное ухо, но в остальном они походили друг на друга до мелочей, как отражения: те же пальцы в перстнях, те же рыжие волосы, зачесанные поперек черепа… От обоих веяло чем-то зловещим. Гиргис вытащил носовой платок, промокнул нос, а громилы почтительно приотстали и затопали на шаг позади него.
Остановились они на вершине замусоренного, изрытого выбоинами холма, с которого дорога сбегала вниз, в город мусорщиков. Взгляд Гиргиса рыскал за стеклами очков, фальшивую улыбку давно сменил привычный оскал. Дорогу с обеих сторон обступали покосившиеся хибары, с балконов свешивалось разноцветное тряпье. Громыхали запряженные ослами телеги, груженные тюками макулатуры, ветоши, пластика, бутылок и прочих отходов; такие же тюки, похожие на разжиревших опарышей, лежали штабелями вдоль стен, загромождая и без того тесные улицы. Повсюду витал запах гари, слышался грохот дробилок, сновали женщины в черных одеждах и ярких платках, и в каждом проулке, в каждом окне, на каждой лестнице громоздились кучи гниющего, смрадного, кишащего мухами мусора, словно целый квартал превратился в нутро пылесоса, всосавшего отходы всего города.
Таким был мир, в котором Романи Гиргис провел первые шестнадцать лет жизни и который еще долгие пятьдесят пытался из себя вытравить. Парижские одеколоны, итальянские кремы, мыла, бальзамы и отдушки, сколько бы они ни стоили, были бессильны против адской нечистоты его юности. Ничто не могло побороть эту вонь, грязь, вездесущих тараканов и крыс. Грязь было не отскрести; она проникла в поры, поселилась в нем, как какой-то грибок-паразит, замарала его клетки. Он отдал бы все свои миллионы, чтобы хоть раз отмыться дочиста.
Гиргис ускорил шаг, закрыв ноздри платком. Близнецы-телохранители сгоняли с дороги прохожих, расчищая путь хозяину. Улица некоторое время шла под уклон, потом резко свернула направо. Там жилой квартал вдруг обрывался, и перед путниками возникала широкая, залитая солнцем терраса на склоне горы. Над ней, словно коржи торта, нависали Мукаттамские скалы, изрезанные многоцветными барельефами Христа и святых. Ниже лавина домов и мусора стекала по склону, пока путь ей не преграждали автострада Эль-Наср и Северное кладбище.
У обочины дороги был припаркован длинный черный лимузин с тонированными стеклами. Ближе к медицинскому центру он подобраться не смог. Шофер в черном костюме стоял рядом и, завидев хозяина, поспешил раскрыть дверь. Очутившись в прохладной чистоте пахнущего кожей салона, Гиргис облегченно вздохнул, достал упаковку влажных салфеток и принялся судорожно оттирать лицо и руки.
— Вот мерзость, — бормотал он, содрогаясь так, будто по нему ползали сотни мелких тварей. — Мерзость какая!
Близнецы и шофер заняли места впереди, и лимузин тронулся, тяжело лавируя в лабиринте узких улочек. За окнами проплывал целый мир — черные от грязи и копоти главы семейств взваливали на спины огромные тюки, женщины и дети перебирали горы пластиковых бутылок, в стойлах возились черные свиньи с лоснящимися боками. Лимузин спустился по склону, пересек железнодорожное полотно и выехал на автостраду, которая вела прочь от горы Мукаттам к центру города. Только тогда Гиргис начал успокаиваться. Он еще раз протер руки, спрятал салфетки и проверил автоответчик сотового телефона: одно сообщение. Он нажал на кнопку, прослушал запись, но через полминуты недоуменно нахмурился и проиграл повтор, после чего его физиономия расплылась в ухмылке. Гиргис ненадолго задумался, набрал номер и поднес трубку к уху.
— Есть подвижки, — произнес бывший заббалин по-английски. — Похоже, нашли кого-то из экипажа. Перезвони мне. Номер ты знаешь. — Он отключил связь, поднял подлокотник сиденья и сказал шоферу по интеркому: — Пусть готовят «Агусту». Близнецам передай, что они едут в Дахлу.
Гиргис с облегчением развалился на широком кожаном сиденье.
— Двадцать три года, — пробормотал он. — Двадцать три года, и вот… наконец…
Оазис Дахла
В дом сестры Фрея вернулась ближе к вечеру. После всех утренних переживаний она почти убедила себя в том, что у нее бред на нервной почве и что Алекс на самом деле покончила с собой.
Почти четыре часа ей пришлось провести в отделении полиции — непримечательном желтом здании недалеко от больницы, окруженном сторожевыми вышками. Сначала она общалась с местным полицейским, который, похоже, понимал только часть из того, что Фрея пыталась ему сказать, пока ему в помощь не был призван англоговорящий следователь из Луксора, который приехал на один день по своим делам.
Инспектор Юсуф Халифа оказался человеком обходительным и расторопным. Он внимательно выслушал Фрею, серьезно отнесся к ее подозрениям, но это, как ни парадоксально, не прибавило им веса. Следователь попросил ее повторить весь разговор с доктором насчет Алекс и ее боязни уколов, а сам в это время писал что-то в блокноте и беспрестанно курил — извел целую пачку сигарет и только потом счел возможным расширить опрос.
— Вы не знаете, у вашей сестры были враги? — поинтересовался он.
— Ну вообще-то я ее давно не видела, — ответила Фрея, — хотя вряд ли. Алекс ни о чем таком не писала. Да и она была не из тех, кто наживает врагов. Ее все…
Она собиралась сказать «любили», но в горле встал ком, а на глаза навернулись слезы. Следователь вытащил салфетку из коробки на столе и передал ей.
