Уже прихрамывая, я докандыляла до конструкции, стоящей здесь, похоже, еще со времен царя Гороха. Из трех досок сиденья одна отсутствовала, что меня не удивило, более того – обрадовало, ведь и этих двух досок, вообще могло не быть, иначе отчего местная ребятня на качелях не качается? Ну да, они поржавели (тут я с содроганием вспомнила о своих белых капри, ан поздно: уже села), но кататься-то можно. Белую сумочку я решила не ставить рядом с собой, иначе ее бы я точно испачкала о перила качелей, а доставала кошелек навесу. Через минуту операция на пальце была успешно завершена, однако вместо того, чтобы обуть ногу, встать и пойти обратно, я, наоборот, скинула и вторую босоножку, устроив стопы на густой зеленой травке. Да, высота сиденья явно была рассчитана не на такого переростка, как я. Колени, конечно, до груди не доставали, но покататься все равно бы не смогла. Вместо этого я принялась оглядываться по сторонам.
Вот оно опять… Слабенький укол в сердце. Снова воспоминание.
Я совсем маленькая, в ярком желто-зеленом зимнем комбинезончике. Снег искрится на солнце, и я усиленно жмурюсь. Надо же, я с самого детства не люблю искрящийся снег, сразу начинают слезиться глаза. Но у маленькой меня ощущение движения, я точно в полете… Что же происходит? Открой глаза, малышка, ну же!
Я открываю глаза, чтобы тут же их снова закрыть: солнце еще не скрылось, ему просто негде было спрятаться на этом абсолютно чистом голубом небе. Но мне хватило того, что я успела увидеть. Те же дома, только почти двадцать лет назад. То же небо над головой, только не душное летнее, затянутое кучевыми и слоистыми облаками, а девственно-чистое и морозное. А рядом… Боже… Почему-то защекотало в носу и затряслись губы. Непонятно, раньше ведь я никогда не была сверхчувствительной, сентиментальной… Рядом со мной маленькой стоял дед и смеялся. И водил большой и сильной рукой туда-сюда – раскачивал качели. Вот эти самые качели!
Я подскочила и обулась. Причем так быстро, словно я находилась дома у любовника и меня вот-вот застукает его не вовремя вернувшаяся с работы жена, которой, ох, как не понравится нахождение развратной молодой девицы близ ненаглядного суженого на их совместном домашнем ложе. Я собралась уж уходить, но тут повернулась вновь к качелям и наклонилась. Я и до этого заметила, что на них что-то начертано, но, знаете, как это бывает, дети, энергию им деть некуда, где только не встретишь наскальную живопись. Короче, сперва я отнеслась к этому несерьезно, но после столь красочного возвращения в далекое прошлое не могла не заинтересоваться. А вдруг? Вдруг дед оставил эту надпись для меня? Глупо, конечно. И все же я прочитала. Красным тонким фломастером либо жирной ручкой на дереве сиденья было накарябано:
«Пелагея Иван (дальше надпись обрывается за неимением третьей дощечки)
22 (это все, что имелось во второй строке)».
Поразительно. Что означает «22», скажите на милость? А «Иван» – это что? Ивановна, Иванова? Или просто не поставили запятую, и это два автономных имени «Пелагея», «Иван»? Обыкновенно в творчестве подростков отдается большое предпочтение знакам «+» и «=» и слову «любовь». Здесь же этого не было. Тем не менее это не говорит за то, что послание адресовано мне. Ерунда какая-то.
Я оторвала глаза от сиденья и тут…
Прямо на меня глазело чудаковатое строение. Обгоревший сарай. И видок он имел такой, точно перед тем, как наконец сгореть, он успел еще сильно помучиться. Возможно, его били топором, разбирали по доскам, пару раз тушили пожар водой, чтобы снова поджечь… Вот уж не знаю, почему он так овладел моим вниманием. Но меня словно током шандарахнуло. Кстати, многие, кто все-таки верит в любовь с первого взгляда, рассказывают (я невежливо смеюсь им в лицо в это время) как раз про такие ощущения: их как будто пронзает огненной или электрической стрелой от головы до самых ног. А они вроде как начинают после этого шататься, теряя силу в гнущихся теперь ногах, как если бы эта самая нематериального мира стрела была штырем, на котором их тела держались ранее, а сейчас из-за отсутствия этой стрелы потеряли точку опоры и вот-вот рухнут на землю. Некоторые, кстати, и падали (тут уж я хохотала в голос, слушая). И вот данный расчудесный миг принес мне именно такие страдания, заставив призадуматься: уж не втюрилась ли я в сарай? Это вопрос, конечно, любопытный. Ну скажите, я… и сарай?! Я – красивая и молодая. Он – страшный, старый, обгорелый. Вот придем мы с ним в загс, и добрая тетя в праздничном бархатном костюме что скажет? Правильно, что мы не пара. У нас даже заявление не примут. Нет, так дело не пойдет. О сарае нужно забыть. Немедленно.
Однако я все же пошла ему навстречу (то есть не навстречу, а просто пошла, потому что он стоял, как столб… то есть, как сарай… как, в общем-то, и положено сараю), не смея отвести глаза, и не угомонилась, пока не подошла к нему впритык, да и то стала его гладить рукой. Я что, лишилась ума?
Внешне сарай никак не отреагировал на ласки безумной девицы, но мне казалось, что в эту самую минуту я лью бальзам на его раны. Это было необычное ощущение. Дался мне этот сарай, в самом деле…
– Девушка, что вы делаете?
Я вздрогнула.
За мной стоял дородный дядька с тяпкой в руках, в старом спортивном костюме. Очевидно, он вышел сбоку – там был узкий проход между двумя рядами частных домов с участками.
– Скажите… – Я сглотнула. – Скажите, а кто здесь жил? В этом, хм, доме?
– У-у… – протянул дядя. – А вам зачем? – Очевидно ему не хотелось напрягать извилины из-за какой-нибудь ерунды.
Но это и в самом деле была ерунда. Мне просто интересно было знать. Нет, не то слово. Мне нужно было знать. И я ответила:
– Хочу купить этот участок.
– Здесь? Да зачем вам здесь? – изумился мужик и даже рассмеялся. – Вы же с дороги свернули? Там, перед поворотом, как раз и строятся новые приезжие. И места продаются.
– Мне нравится здесь. Я хочу тишины, – сказала я первое, что пришло на ум.
Дядя согласился:
– Да, здесь-то у нас тихо. Но я не помню, чтобы здесь когда-нибудь кто-либо жил. Извините, – развел он руками и пошел дальше.
А я вновь обратилась к полуразрушенному сараю и не помню сколько, но, по всей видимости, еще долго, возле него простояла.
Вернувшись, я обнаружила Валерия, устроившегося на диване в зале. Перед ним стояла недопитая бутылка вина (и я готова была руку отдать на отсечение, что с момента нашего ужина при свечах в ней не убавилось ни капли) и пустой бокал. Он уставился в работающий телевизор, но я не уверена, что он смотрел его. Скорее он смотрел на него. С таким же выражением смотрят на стену, когда кого-то или чего-то ждут, а смотреть больше не на что.
– Привет, – не успела я это сказать, как в сумке затренькал сотовый. Достав, ахнула: – Передача! Моя передача! Включай быстрей! – потому что это был не звонок, а напоминание.
– Какая еще передача? – сморщился Валерий, ища пульт, точно заранее был уверен: то, что я собираюсь смотреть, его ничуть не заинтересует.
