Ида Рью просунула голову в дверь комнаты Харриет. В руках у нее была охапка чистых полотенец.
— Что ты тут режешь? — спросила она подозрительно, глядя на лежащие на ковре ножницы. — Ты что, картинки из книги вырезаешь?
— Нет, мэм, — рассеянно ответила Харриет. Через открытое окно доносился далекий визг электрических пил — на участке около баптистской церкви опять валили деревья. Все им было не успокоиться — то парковки заливали, то новые корпуса пристраивали. Скоро ни одного деревца у них не останется.
— Смотри, если поймаю тебя на таком хулиганстве, мало не покажется!
— Да, мэм.
— Если они тебе не нужны, зачем они тут валяются? — Ида воинственно кивнула на ножницы. — Сию же минуту подбери их с пола.
Харриет послушно подняла ножницы, убрала их в секретер и закрыла крышку. Ида удовлетворенно шмыгнула носом и покатила дальше по своим делам. Харриет присела на кровать и, как только Идины шаги затихли в отдалении, снова достала ножницы из ящика и задумалась.
Из разных источников Харриет добыла семь альбомов, посвященных выпускникам Александрийской Академии, и сейчас внимательно рассматривала фотографии. Выпуск Робина и Пембертона был особенно живописен: во-первых, там было бесчисленное количество фотографий самого Пембертона, которые Харриет в сотый раз изучила со всем тщанием, — ну кто бы мог подумать, что из толстого, кривоногого младенца со зверским выражением лица и полным отсутствием лба может вырасти такой красавчик! Загорелый Пем с пшеничными волосами и широкими плечами в светлом фраке под руку с первой красавицей класса Дианой Ливитт сиял всеми своими тридцатью белоснежными зубами. Харриет перевернула страницу, вглядываясь в лица его одноклассниц: многие выглядели нелепо перед камерой, деревенское происхождение явно просвечивало сквозь шифон бальных платьев, мускулистые икры торчали из-под коротких пышных юбок. Конечно, это не касалось красавиц типа Дианы или Агни Станхоп, мерцающей, переливающейся в своем шелковом платье цвета сирени. Харриет тихонько присвистнула. Она на днях встретила Агни в булочной — едва узнала ее в бесцветной, толстой, рано постаревшей женщине. Странно! Но где же Дэнни Ратклифф? Его что, отчислили из школы? Она не нашла его ни в выпускном году, ни даже в средней школе. Перевернув еще одну страницу, Харриет вздрогнула так сильно, что едва не уронила альбом, — она внезапно поняла, что смотрит прямо в глаза умершему брату.
На фотографии он улыбался, как всегда, ни чему-то, а кому-то, скорее всего человеку, державшему камеру. У него была особая улыбка — милая, светлая, радостная. Сердце Харриет сжалось, как обычно, когда она подумала, что никогда (какое страшное слово!) она не услышит звука его голоса, его смеха. Под фотографией было написано «Робин, мы скучаем!» и стояли подписи всех одноклассников. Харриет долго сидела и глядела на снимок, изучая черты его маленького лица, наполовину скрытого огромной соломенной шляпой (скорее всего, он снял ее с Честера). Солнечные зайчики прыгали по этому лицу, которое она с детства привыкла обожать. Оно и сейчас казалось ей красивейшим из всех, которые она когда-либо видела.
Фотографии Дэнни Ратклиффа не было и в младшей школе, но Харриет нашла его фамилию в классе Пема. Вместо фотографии на странице был помещен рисунок, изображавший подростка, сидевшего упершись локтями в стол и державшего листок бумаги, вверху которого корявыми буквами было написано: «Поддельный экзаменационный лист». А под ним подпись: «слишком занят — фото нету».
Получалось, что если даже его не выгнали из школы, он отстал от класса, по крайней мере, на год. Когда же это случилось?
Усилия Харриет все-таки принесли плоды — она нашла фотографию Дэнни в одиннадцать лет. Тогда он был даже красив, но какой-то пугающей, почти отталкивающей красотой — густые вьющиеся волосы падают на лоб, закрывая один глаз, а другой глядит из-под темных прядей с воинственной злостью, губы издевательски растянуты, словно он сейчас плюнет в камеру жвачкой или вишневой косточкой. Харриет удовлетворенно вздохнула. Взглянув на фотографию еще раз, она аккуратно вырезала ее из альбома и вложила в свою оранжевую книжку.
— Харриет! А ну быстро иди сюда! — прогремел голос Иды из-под лестницы.
— Что случилось, мэм? — крикнула Харриет, быстро запихивая альбом под кровать.
— Кто это прорезал дырки в такой хорошей коробке для завтрака?
Хилли не пришел навестить ее после обеда, не пришел и вечером. Когда он не появился и на следующее утро, Харриет решила, что она пойдет к Эдди завтракать. Моросил дождь, и настроение у Харриет было под стать — слезливое.
— А ведь еще дьякон, ты только подумай! — горячилась Эдди, расхаживая по кухне в джинсовом комбинезончике, который выгодно подчеркивал ее мальчишескую фигуру. Она собиралась провести этот день, ухаживая за могилами конфедератов в обществе дам из клуба садоводов. — Но, мадам, — протянула она, выпятив губы трубочкой и имитируя гнусавый голос мистера Дайла. — «Грейхунд» возьмет с вас восемьдесят долларов за проезд. — «Не сомневаюсь! — ответила я. — И не нахожу это странным, представьте. Мне всегда казалось, что „Грейхунд“ — коммерческая организация и живет не на подношения прихожан, не то что церковь!»
Эдди произнесла эту тираду, откинув голову назад и глядя на Харриет испепеляющим взором. Она не обратила никакого внимания на необычную молчаливость внучки, и это повергло Харриет в еще более мрачное настроение. Она решила вообще не разговаривать с Эдди, пока та сама не спросит, что случилось.
— Конечно, я не стала напоминать этому говнюку о том, как он поступил с папой, — продолжала Эдди таким голосом, что Харриет стало ясно, что только чудом «говнюк» избежал этой страшной участи. — Понимаешь, в конце жизни наш папа стал совсем плохо соображать, и эта так называемая «инвестиция» в никому не нужную машину лишила его последних денег. Милый мальчик Рой мог с таким же успехом просто подойти и засунуть руку в папин кошелек. Что он и сделал. Никогда ему этого не прощу!
Она с обычной бодростью уселась за стол, положила себе на тарелку каши и раскрыла утреннюю газету.
Харриет поймала себя на том, что с тоской смотрит на заднюю дверь, и быстро уставилась в свою тарелку. Обычно, когда Хилли не заставал ее дома, он бежал к Эдди, чего Харриет не любила, потому что Эдди потом вечно дразнила ее — томно вздыхала, напевала любовные песенки себе под нос, бормотала про амурные дела юных сердец и вообще несла невыносимую чушь. Харриет плохо переносила, когда ее дразнили по любому поводу, а тема мальчиков была для нее особенно болезненна. Эдди делала вид, что не подозревает об этом и, в очередной раз доведя Харриет до белого каления, произносила снисходительным тоном, который особенно бесил ее жертву: «Н-да, видимо, тебе действительно очень нравится этот мальчик, раз ты так из-за него переживаешь».
— Мне кажется, — внезапно пылко воскликнула Эдди, и Харриет вздрогнула, отвлекшись от воспоминаний, и попыталась понять, о чем говорит ее бабка, — что они должны предоставить детям горячие завтраки, но не давать родителям ни копейки! — Она обсуждала сама с собой статью из газеты. До этого она говорила про проблему Панамского канала: как глупо было отдавать его вот так, задаром.
