Но, положа руку на сердце, Алисон со стыдом признавалась себе, что вообще мало что помнит из детства — ни детский сад, ни первые классы школы, ни домашняя жизнь не оставили в ее памяти никакого следа. Только с восьмилетнего возраста она начала более или менее уверенно себя чувствовать. Алисон никому не говорила об этом и отчаянно завидовала Харриет, которая утверждала, что прекрасно помнит все, что с ней происходило, чуть ли не с рождения.
К моменту смерти Робина Харриет было чуть больше шести месяцев, но, по ее словам, она помнила о брате практически все. И действительно, бывало, она вдруг вспоминала какую-нибудь мелкую, но очень точную деталь одежды, погоды или обеденного меню со времен, когда ей было явно меньше двух лет, так что у всех присутствующих даже рты открывались от удивления.
А вот Алисон совсем не помнила Робина, хотя прожила с ним почти пять первых лет своей жизни. Позор, да и только. Тетя Тэт, у которой девочки долгое время гостили после смерти брата, много раз пересказывала племяннице подробности полицейского расследования. Симпатичный молодой инспектор полиции так упорно пытался ее разговорить: и шоколадки ей предлагал, и показывал фотографию своей маленькой дочки, раскладывал на столе другие снимки, в основном черных мужчин с тяжелыми подбородками и набрякшими веками. Но маленькая Алисон только всхлипывала, сжимая в испачканном кулачке шоколадку, отворачивалась от фотографий и так ни слова и не сказала. Тетя Тэт любила пересказывать эту историю, сидя на своем любимом синем плюшевом диване, рядом с которым стоял неизменный обогреватель, — в эти минуты ее мутновато-карие глаза устремлялись вдаль, а голос приобретал мечтательную интонацию, словно рассказ шел о незнакомом ей человеке.
У Эдди к Алисон было совсем другое отношение: бабушка не оставляла надежды вывести внучку из состояния легкой летаргии, в котором та пребывала, и часто рассказывала ей довольно жуткие, но, по ее мнению, поучительные истории из жизни.
«Сестра моей матери, — начинала Эдди, когда они с Алисон усаживались в машину, чтобы отправиться на урок музыки, — знала одного мальчика, его звали, э-э-э-э, по-моему, Рэндел Скофилд. Представь себе, все его семейство в одночасье погибло во время торнадо. Как-то раз возвращается он из школы домой — и что же он видит? Весь дом разрушен до основания, только развалины дымятся, а негры, что разбирали завалы, вытащили из-под руин тела его родителей и трех младших братьев и положили на песок возле дома — так они и лежали, как сардины в банке. — Тут Эдди переводила дух, давая Алисон возможность самой представить страшную картину разрушения. Прямой, изящный нос Эдди с чуть заметной горбинкой еще выше взмывал в воздух. — Только представь себе, у одного из братиков отрезало руку по плечо, а у матери из головы торчит дверной порожек — прямо из виска. Ну, и как ты думаешь, что стало с бедным мальчиком? Так вот, он онемел. И молчал семь лет. Все время ходил с полосками бумаги и карандашом и писал на них все, что хотел сказать, до последнего слова. Владелец прачечной давал ему бумагу бесплатно».
Это была одна из любимых историй Эдди. Детали ее раз от раза варьировались — иногда дети слепли, или прикусывали языки, или даже сходили с ума при виде ужасных картин жизненных катастроф. Но все эти «страшилки» почему-то рассказывались с неодобрением, даже с порицанием по отношению к Алисон, а почему — девочка понять не могла.
Большую часть свободного времени Алисон проводила в одиночестве и совсем от этого не страдала — она рисовала принцесс, слоников и сказочных мышек в своем розовом альбоме, выплавляла из огарков свечей новые, разноцветные, вырезала картинки из журналов и мастерила из них коллажи. В школьной столовой она сидела за одним столом с самыми заметными девочками класса, но после уроков практически с ними не общалась. Внешне она была одной из них — хорошо одетая, с гладкой кожей и ясными глазами, и жила она в большом доме на престижной улице. Но больше ее с ними ничего не связывало.
«Господи, Алисон, да ты могла бы стать самой яркой девочкой в классе! — с досадой твердила ей Эдди. — Тебе надо только сделать маленькое усилие…»
Но Алисон не хотела делать над собой никаких усилий — ей и так было хорошо. Правда, во сне ее постоянно мучил один и тот же кошмар — желтое небо, и на нем что-то полощется и мелькает, но утром она уже про него и не вспоминала.
Алисон много времени проводила у тетушек, особенно в выходные. Тетушки, правда, обитали в разных домах, но часто собирались вместе. В такие дни Алисон была для них самой желанной гостьей. Она охотно участвовала в их повседневных делах: помогала вдеть нитку в иголку, читала им вслух любимые книги, лазала на пыльный чердак за давно забытыми вещами… К тому же Алисон всегда с удовольствием слушала их бесконечные рассказы: про давно умерших одноклассников, про симпатичного учителя пения, в которого были влюблены и Тэт и Адди, про их потерянное нынче родовое гнездо и про ее собственное детство. По субботам она пекла пирожки или готовила по старинным рецептам сласти, чтобы тетушки могли раздать их бедным на воскресном благотворительном базаре, — сливочную помадку, меренги, а то и песочный торт. В такие дни тетушки, раскрасневшиеся, румяные, весело семенили из кухни в гостиную и назад, в полном восторге оттого, что в доме происходит нечто удивительно приятное.
«Какая же ты у нас маленькая хозяюшка, — хором пели тетушки. — Какая красавица! Наш ангел пришел нас проведать, вот радость-то! Красавица наша. Деточка наша».
Харриет, малышка, не была хорошенькой. И уж деточкой ее точно никто не называл. Зато Харриет была умной.
С раннего детства Харриет развивалась не так, как, по мнению Кливов, должна развиваться девочка. Она дерзила бабушке и теткам, презирала сказки, предпочитая им исторические романы о походах Чингисхана, и доводила мать до слез своим упрямством. Сейчас ей было двенадцать с половиной. Хотя училась она блестяще, учителя часто жаловались на ее поведение. В этом случае они звонили Эдди — каждый, кто хоть раз встречался с Кливами, сразу понимал, кто истинный глава этого семейства. Никто и раньше не оспаривал власть Эдди, но после отъезда Дикса она окончательно воцарилась на семейном троне и теперь обладала поистине беспредельной властью. Но даже Эдди с ее замашками главнокомандующего не представляла, какую линию поведения ей следует проводить с младшей внучкой. Не то чтобы Харриет совсем не слушалась, но эта девочка обладала способностью выводить из себя практически любого взрослого, попавшего в диапазон ее общения.
У Харриет не было ни обаяния сестры, ни ее мечтательно-апатичного характера. Она росла крепким ребенком: круглолицая, с румяными щеками, острым носиком и решительно сжатыми тонкими губами. Говорила она отрывистыми фразами и непривычно для Миссисипи отчетливо произносила гласные. Ее часто спрашивали, откуда у нее взялся такой акцент — настоящая янки, да и только! Острый, бескомпромиссный взгляд светлых глаз был как у Эдди, но если бабушка была аристократически красива, внучка унаследовала от нее только резкую манеру поведения да быстроту реакции.
С раннего возраста Харриет приставала с вопросами не только к членам семьи, но и к слугам. Она ходила по пятам за Идой Рью, забрасывая ее вопросами на самые разнообразные темы, например: сколько Ида зарабатывает в неделю? А в месяц? А что она покупает на зарплату? А знает ли она молитву святому Иисусу? А может ли научить Харриет молиться? Ида усмехалась, но учила. Ее забавляло, что Харриет умудряется внести смуту даже в ряды миролюбивых Кливов. Например, девчушка «по секрету» поведала тете Аделаиде, что ее вышитые наволочки, которые она дарила сестрам на все праздники, никто не только не использует по назначению, но даже дома у себя не держит — их сразу же передаривают знакомым. А Либби она сообщила, что маринованные с укропом огурцы, которые тетушка наивно считала своим кулинарным шедевром, вообще оказались несъедобны — правда, в семье их используют как средство от сорняков.
