Я присел на раскладушку. Пахло затхлой сыростью, лампа над столом для пула отбрасывала тоскливый зеленоватый свет.
— И пыль кругом, — продолжал Фрэнсис. — Думаю, нам стоит перебраться в гостиницу.
Оглядываясь в поисках пепельницы, он не переставал презрительно шмыгать носом и жаловаться на пыль, но даже если б в комнату пустили смертоносный радон, мне и то было бы все равно. Я думал об одном: как, во имя всего святого, пережить следующий день? Мы приехали минут двадцать назад, а мне уже хотелось застрелиться.
Фрэнсис все ныл, а я по-прежнему пребывал в каталепсии отчаяния, когда зашла Камилла — элегантная незнакомка в облегающем костюме черного бархата, лакированных туфельках и гагатовых сережках.
— Привет, дорогая, — сказал Фрэнсис, протягивая ей пачку сигарет. — Хочу сменить эту мерзкую ночлежку на номер в ближайшей приличной гостинице. Не откажешься составить мне компанию?
Глядя на сигарету, зажатую между ее обветренными губами, я понял, как сильно скучал по ней последние дни.
— Вам еще повезло, — сказала она. — Я вот прошлой ночью спала с Марион.
— В одной комнате?
— В одной кровати.
Потрясенный Фрэнсис распахнул глаза.
— Правда? Вот это да! Кошмар какой, — благоговейно прошептал он.
— Чарльз сейчас как раз с ней наверху. Она закатила истерику из-за того, что пригласили ту бедную девушку, которая ехала с вами.
— А Генри где?
— Вы его еще не видели?
— Вот именно что видели, но даже словом не перемолвились.
— И как он тебе показался? — помедлив, спросила она, выпустив облачко дыма.
— Прямо скажем, не лучшим образом. А что?
— То, что ему плохо. Головные боли.
— Те самые?
— Он говорит, да.
— Как же он тогда ходит, и вообще? — недоверчиво поинтересовался Фрэнсис.
— Не знаю. Он только на лекарствах и держится. Постоянно пьет свои таблетки.
— Почему он в таком случае не в постели?
— Догадайся. Сейчас вот миссис Коркоран отправила его на ближайшую ферму за молоком для этого треклятого ребенка.
— Он машину-то вести может?
— Понятия не имею.
— Фрэнсис, твоя сигарета! — воскликнул я.
Вскочив, он поспешно схватил ее и зачертыхался, обжегшись. По лаку расползалось коричневое пятно — он оставил сигарету на краю стола, и она прожгла дерево.
— Мальчики, — раздался с лестницы голос миссис Коркоран. — Маль-чи-ки. Можно к вам? Мне нужно проверить термостат.
— Скорей, — прошептала Камилла, ловко затушив свою. — Здесь нельзя курить.
— В чем дело? — взвизгнула миссис Коркоран. — Что у вас горит?
— Ничего, мэм, — крикнул Фрэнсис в ответ и, спрятав окурок, прикрыл ладонью выжженное пятно как раз в тот момент, когда она вошла в комнату.
Тот вечер был одним из худших в моей жизни. Дом наводнялся народом, и время тянулось в жуткой размытой чересполосице: родственники, соседи, хнычущие дети, заставленные грязной посудой подносы, забитая машинами аллея, надрывающийся телефон, режущий свет, идиотские разговоры. Грузный плешивый тип с крысиными усиками загнал меня в угол и часа два кряду хвастался рыболовными успехами и процветающим бизнесом в Чикаго, Нэшвилле и Канзас-Сити. В конце концов я от него отделался и заперся в ванной на втором этаже — какая-то пузатая мелочь молотила в дверь и обливалась слезами, умоляя открыть, но я не обращал внимания.
Ужин, поданный в семь, представлял собой неаппетитное сочетание готовых блюд из кулинарии (салат с макаронами, утка в кампари, волованы с паштетом из гусиной печенки) и гастрономических пожертвований соседей (запеченный тунец, заливное в пластиковых контейнерах и совершенно несъедобный десерт под названием «тортик с вывертом», описать который я не в состоянии). Гости бродили по комнатам с бумажными тарелками в руках. За черными окнами шумел дождь. Хью Коркоран, сняв пиджак, протискивался с бутылкой сквозь темную бормочущую толпу, подливая напитки. Он задел меня локтем, но даже не оглянулся. Хью был похож на Банни еще больше, чем остальные братья (смерть Банни словно бы обернулась неким ужасным репродуктивным актом — куда бы я ни посмотрел, везде мелькали, возникая из ниоткуда, бесчисленные Банни), и при взгляде на него становилось понятно, каким был бы Банни в тридцать пять, так же как по его отцу было легко представить Банни в шестьдесят. Sic oculos, sic ille manus, sic ora ferebat…
[116]
Я знал Хью, a он меня — нет. Я едва преодолел позыв подойти к нему, тронуть за руку, сказать что-нибудь, не знаю что — просто чтобы увидеть, как он озадаченно нахмурится, как в его наивных затуманенных глазах появится столь хорошо знакомое мне удивленное выражение.
Смех, мельтешение, чужие лица, назойливая трескотня. С трудом отцепившись от какого-то малолетнего кузена Банни (узнав, что я из Калифорнии, он пристал ко мне, как клещ, с вопросами про серфинг), я проплыл сквозь бурлящую людскую массу и отыскал Генри. Повернувшись спиной к гостям, он курил в одиночестве перед стеклянной дверью в сад.
Я встал рядом, но он даже не взглянул на меня. Снаружи косые струи дождя разбивались о голую, залитую светом террасу — бирючина в бетонных вазах, декоративные обломки статуи, белеющие на темной поверхности.
Прожектора были направлены под таким углом, что все предметы отбрасывали неестественно длинные, трагические тени. Это зрелище, походившее на постъядерный пейзаж, было стерильно-претенциозным, вполне в духе современного дизайна, но еще от него почему-то веяло чем-то древним, словно бы я смотрел на покрытый пемзой дворик в Помпеях.
— В жизни не видел более уродливого сада, — сказал я.
— Да, — отозвался Генри. — Цемент и зола.
Сзади слышался гул разговоров и всплески хохота. С террасы свет проникал сквозь забрызганное стекло, и бледное лицо Генри прочерчивали кривые серые дорожки. Некоторое время мы стояли молча.
— Может, тебе прилечь? — спросил я наконец.
Он прикусил губу. Половина его сигареты свисала пепельным хоботком.
— У меня не осталось таблеток.
— Ты сможешь без них?
— Разве у меня есть выбор? — не шелохнувшись, ответил он.
Камилла заперла дверь в ванную изнутри, и, встав на четвереньки, мы принялись перебирать залежи лекарств в шкафчике под раковиной.
— «От повышенного давления», — прочитала она.
— Не пойдет.
— «Антиастматическое».
В дверь постучали.
— Занято! — крикнул я.
Забравшись в шкафчик по пояс, Камилла рылась в глубине около труб. До меня доносилось звяканье пузырьков и ее приглушенный голос:
