Он только затравленно озирался.
— Я передумал, — пробормотал он наконец.
— Что?!
— Передумал, говорю. Домой хочу.
Медсестра, застыв в дверях, с интересом прислушивалась.
— Что за идиотизм, — прошипел я. — Зачем тогда было ждать?
— Я передумал.
— Но ты же сам меня сюда притащил!
Я знал, что это его пристыдит. Вспыхнув, он захлопнул журнал и, не взглянув на меня, прошагал в кабинет.
Минут через десять в приемную, где, кроме меня, никого не было, выглянул утомленный врач в синем медицинском костюме.
— Вы с мистером Абернати? — сухо спросил он.
— Да.
— Будьте любезны, загляните ко мне на минуту.
Я проследовал за ним в кабинет. Фрэнсис, полностью одетый, сидел согнувшись на краешке кушетки. Вид у него был самый несчастный.
— Мистер Абернати отказывается раздеться и не дает сестре взять у него кровь, — сказал врач. — Не понимаю, чего он ждет от нас в таком случае.
Яркий свет ламп резал глаза. Мне было жутко неловко.
Подойдя к раковине, врач принялся мыть руки.
— Небось наркотиками вечерком баловались? — как бы между делом спросил он.
— Нет, — ответил я, краснея.
— Может, что-то все-таки было? Скажем, чуток кокаина? Или, может, немного фена, а?
— Нет.
— Если ваш друг что-то употреблял, нам нужно знать, что именно, чтобы ему помочь.
— Фрэнсис… — робко начал я и затих под ненавидящим взглядом: «И ты, Брут».
— Издеваешься?! — вскрикнул он. — Знаешь же прекрасно, ничего я не употреблял.
— Успокойтесь, — сказал врач. — Никто вас ни в чем не обвиняет. Но, согласитесь, вы ведете себя довольно странно, нет?
— Нет, — не сдавался Фрэнсис.
— Неужели? — усмехнулся врач, тщательно вытирая руки. — Вы приезжаете посреди ночи, заявляете, что у вас сердечный приступ, а потом не даете нам провести осмотр. Как прикажете ставить вам диагноз?
Фрэнсис, тяжело дыша, уперся взглядом в пол. Лицо у него пылало.
— Я не телепат, — помолчав, сказал врач. — Но опыт подсказывает мне, что когда кто-то в вашем возрасте жалуется на сердце, то здесь одно из двух.
— И что же? — спросил я, поняв, что Фрэнсис не собирается принимать участия в разговоре.
— Ну, вариант номер один — отравление амфетаминами.
— Ничего подобного, — вскинулся Фрэнсис.
— Хорошо-хорошо. Второй вариант — панический синдром.
— Что это такое? — спросил я, старательно избегая смотреть на Фрэнсиса.
— Внезапные приступы тревоги. Учащенное сердцебиение, дрожь, потливость. Может принимать тяжелые формы. Людям часто кажется, что они при смерти.
Фрэнсис молчал.
— Так что? Похоже на ваш случай?
— Не знаю, — нахохлившись, выдавил Фрэнсис.
Врач прислонился к раковине:
— Скажите, вы часто испытываете страх? Я имею в виду, без явной на то причины?
Из больницы мы вышли в четверть четвертого. Фрэнсис закурил прямо на крыльце, комкая в левой руке листок с именем и адресом хэмпденского психиатра.
— Злишься? — уже во второй раз спросил он, когда мы сели в машину.
— Нет.
— Злишься, я знаю.
Опустив верх, мы тронулись с места. Перед нами лежал город из сновидений: пустынные улицы, залитые тусклым желтым светом, темные шеренги домов. Мы свернули на крытый мост, и шины сухо прошуршали по деревянному настилу.
— Не сердись, пожалуйста, — сказал Фрэнсис.
— Так ты пойдешь к психиатру? — спросил я, проигнорировав его жалобную просьбу.
— Какой смысл? Будто я не знаю, что меня беспокоит.
Я промолчал. Когда врач произнес слово «психиатр», я насторожился. Я не слишком верю в психиатрию, но кто знает, что опытный специалист может усмотреть в личностном тесте, в пересказе сна, даже в оговорке?
— В детстве меня как-то прогнали через психоанализ, — сказал Фрэнсис. Мне показалось, он вот-вот расплачется. — Мне было лет одиннадцать-двенадцать. Матушка тогда ударилась в йогу, вытащила меня из бостонской школы и отправила в Швейцарию, в институт чего-то там, не помню чего. Кошмарное заведение. Все носили сандалии с носками. В учебном плане значились танцы дервишей и каббала. Белый уровень — так они называли мой класс, или группу, не помню, — каждое утро занимался гимнастикой цигун. На психоанализ отводилось четыре часа в неделю, а мне вообще прописали шесть.
— Как можно анализировать двенадцатилетнего ребенка?
— Путем словесных ассоциаций. Еще выдавали кукол с очень натуральной анатомией и заставляли играть в какие-то сомнительные игры. Меня и двух французских девчонок как-то застукали, когда мы попытались улизнуть с территории. На самом деле мы просто хотели добежать до bureau de tabac
[128]
и купить шоколада — нас там морили голодом, держали на одной макробиотической пище, можешь представить, — но начальство, конечно, решило, что наша вылазка как-то связана с сексом. Их это ничуть не шокировало, они только хотели, чтобы им докладывали о таких вещах во всех подробностях, а я, дурак, не мог понять, чего от меня добиваются. Девчонки были поискушенней и сочинили безумную историю во французском духе — ménage à trois
[129]
в стоге сена, вроде того. Психиатр был на седьмом небе. Меня он записал в клинические случаи — решил, что я, как у них говорят, вытеснил этот эпизод в подсознание, раз ничего не рассказываю. А я был готов наплести что угодно, лишь бы меня отослали домой.
Он уныло рассмеялся:
— Помню, директор института спросил, с каким литературным героем я себя отождествляю, а я ответил — с Дэви Балфуром из «Похищенного».
На очередном повороте перед нами внезапно мелькнула тень и в лучах фар возникло какое-то крупное животное. Вжав в пол педаль тормоза, я увидел перед собой зеленые стеклянные глаза. Еще мгновение, и они исчезли.
Мы не трогались с места, все еще глядя на освещенную полосу дороги.
— Что это было? — наконец спросил Фрэнсис.
— Не знаю. Олень, наверно.
— Нет, точно не олень.
— Тогда собака.
— Мне показалось, это был какой-то зверь вроде кошки.
Мне, на самом деле, показалось то же самое.
— Слишком большой для кошки, — тем не менее возразил я.
— Может, кугуар?
