– Правда? – он пунцово расцвел. – Никто, понимаете, никто не думал, что будет такой феерический успех. На торгах ведь 116 работ выставили, один Эрик Булатов с его «Революцией – Перестройкой» чего стоит! А Валера Кошляков, Сережа Африка, Арсен Савадов… Гениальные художники! Миша Шварцман, Лида Мастеркова, Женя Рухнин, Макс Кантор, Витя Пивоваров… Хотя, честно говоря, Даш, это должно было произойти! Такого успеха русское искусство не знало двадцать лет!
– Ты имеешь в виду знаменитый аукцион 88-го? – проявила свою эрудицию я, совершенно естественно перейдя на «ты». – Да, тогдашний Sotheby's был прорывом, согласна! Вдруг выяснилось, что в застегнутой наглухо России существует искусство. Да еще какое! Современные бунтари, наследники блистательного русского авангарда! Помню, у нас дома родители обсуждали успех Глазунова и очень этому радовались. Но сегодня, Паш, ты всех переплюнул! Ну кто бы мог спрогнозировать, что на Sotheby's так попрет и наш соцарт, и абстракционизм, и концептуализм! Собирались поднять на русских три лимона, а взяли больше пяти.
В глазах Чурилина появилось явное уважение к моей образованности и безусловное одобрение моей патриотической позиции.
– Я до сих пор не верю, – смущенно улыбнулся он. – Как торги начались, как понеслось! Смотрю, «Обнаженная» Вовы Вейсберга в пять раз выше оценочной ушла! Триста шестьдесят пять тысяч! Олежки Васильева «Пейзаж в пространстве» за пятьдесят пять штук выставили. Хоп! Продали за двести двенадцать! Дальше – Эрик Булатов, главный наш нонконформист. Работа гигантская, жаркая такая, Ленин с Горбачевым в центре. Ну кому она сейчас вроде бы нужна? Опа! Триста двадцать четыре тысячи! Когда за Женю Чубарова торг пошел, я, честно говоря, особого откровения не ждал. Все-таки Женя – весьма специфический художник. Такой абстракционист-шестидесятник, ну, ты знаешь.
Я важно кивнула, хотя ни одной работы Чубарова, убей бог, припомнить не могла.
– Правда, он в девяностые годы лет семь в Берлине прожил, в тамошней галерее Татуиц работал. Раскрепостился немного. Полотно его «Без названия», конечно, добротное. Но не шедевр, Даш, точно не шедевр. Оценили в сто двадцать тысяч баксов. И вдруг как пошло! Пятьсот шестьдесят пять тысяч! Я думал чокнусь. Куда уж выше? Решил, что и ждать больше нечего. Кто на меня позарится? И денег-то, наверное, уже нет ни у кого!
Павел счастливо засмеялся, и я поняла, что он вновь переживает момент своего феерического триумфа. Наблюдать за его эмоциями было не только приятно – полезно! То, что он собирался рассказать дальше, я уже знала: успела, суша голову, заглянуть в Интернет.
* * *
Первой торговали «Дурь». Цена от сорока тысяч объявленных скакнула сразу в пять раз. И уже было опустился вещий молоток, да тут кто-то, представлявший анонимного коллекционера, удвоил цену, и мухомор чуть не ушел за четыреста тысяч. Именно «чуть». Потому что первый претендент и не подумал сдаваться, дотянул до последнего взбрыка молотка и – удвоил еще раз! Восемьсот тысяч стали окончательной ценой сюрреалистической «Дури».
Следом торговали одуванчики. Пейзаж, оказывается, назывался «Прошлым летом в Чурилке». Чурилка же значилась исторической родиной мастера, где он под патронажем деда и бабки провел лучшие годы отрочества. После успеха «Дури» одуванчики сразу взлетели в десять раз! И добрались, при начальной стоимости лота в семнадцать тысяч, до ста семидесяти, потом до пятисот, а в момент прощального стука молотка они стоили уже девятьсот пятьдесят тысяч.
Кстати, когда я читала об этом эпизоде Sotheby's, в мою предприимчивую голову закралась чудовищная мысль: а не за эту ли картинку я должна была торговаться на аукционе? Поскольку заявочной карточки у меня на руках не было, этот вопрос остался невыясненным, но что-то, верно моя звериная интуиция, подсказывало: именно на этом лоте я должна была продемонстрировать свою финансовую несостоятельность.
То есть слава неизвестному вору? Кто знает, как я повела бы себя, войдя в раж на таких-то сумасшедших торгах? Сумела ли бы вовремя остановиться? А если нет? Азарт – товарищ непредсказуемый. Вон что он с миллиардером Дацаевым в Монако сотворил. Видели, знаем.
– Паш, а что ты почувствовал, когда понял, что стал сенсацией Sotheby's? – Моя профессия не давала мне безмятежно наслаждаться общением с великим мастером.
– Не поверил! Как-то устал дико. Будто неделю не спал. Тут же перед компьютером и уснул.
– И долго спал?
– Минут десять, наверное. А потом такой гвалт поднялся! Телефоны надрываются, дверной звонок аж хрипит – соседи по мастерской, художники, пришли. Ну и началось. Утром в субботу всех выпроводил – и в салон, преображаться. Записку оставил: уехал, дескать, за город.
– Так ты теперь миллионер?
– Нет, конечно! Работы-то у меня «Гелеос» купил, он и выставлял. Я свои копейки за них уже поимел. Но теперь, ясно, умнее буду. Сегодня в почту заглянул, уже куча заявок от галерей. На все мои работы. Даже на ненаписанные.
– Здорово! Кем ты был до Sotheby's? Чудаком-маргиналом? А теперь ты мировая величина, герой мейнстрима. Гамлет мировой арт-сцены.
– Отлично говоришь, Даш, будто в журнале про себя читаю.
– В газете, – поправила я. – Я о тебе в газете напишу. А потом еще и программу на телевидении сделаю. Только чур право первой ночи!
– Даш, я. – Павел откровенно смутился. Видно, не очень еще привык к славе.
– В смысле, ни с кем из журналистов больше не общайся. Ты мой, и только мой. – Я кокетливо погрозила пальцем. – Понял?
– Понял, – облегченно выдохнул он.
– Сделаем Уорхола, Паш? – подмигнула я. – Не слабо?
– Неслабо, Даш, – честно и искренне ответил он. – Уорхол – вчерашний день. Вот я твой портрет напишу. Побьем рекорд «Доры Маар с кошкой»! Вместе поедем на Sotheby's!
Про Дору с кошкой я тоже знала. Девяносто пять миллионов двести тысяч долларов получил за нее Sotheby's пару лет назад. И купил, кстати, эту работу Пикассо неизвестный коллекционер из России. Когда я про это прочла, сердце мое исполнилось трепетной гордости за страну: не только в гостиной братьев Шпенглеров красоваться полотнам великого мастера! Наши тоже не лыком шиты! Хоть и не известно пока, кто именно.
Но вот предложение Паши написать меня в том же ключе. Перед моими глазами всплыла эта красотка.
То, что Дора Маар при жизни была красоткой, у меня лично сомнений не вызывало. Ну, не полюбил бы Пикассо страхолюдину! С другой стороны, любвеобильность великого Пабло известна всем образованным людям. Может, для разнообразия и уродиной соблазнился? Портретов этой Доры Маар – не счесть! Я, например, отлично помню, что в альбоме репродукций у родителей есть несколько ее голов, набросков, эскизов. Вообще-то довольно долго он с ней валандался! И в тридцатые годы, и в сороковые.
А этот портрет проданный, с кошкой, написал в сорок первом.
Дора на нем – туши свет! В нормальном овале лица – один глаз и рот. Второй же глаз вместе с носом – на отлете, сбоку. Я эту картину очень хорошо помнила, мой просвещенный родитель именно по ней растолковывал мне, что значит абстракционизм. А, да, у нее еще ухо под самым глазом на щеке. Кошка за плечом, мелкая, черная, вообще безглазая. И вся эта Дора – сплошной излом, сплошные углы и извращения.
