В конверте обнаружилось пятьдесят рублей, как раз та повышенная стипендия, что она получала в институте.
Так окончилась ее семейная жизнь…
* * *
— К тебе вчера баба какая-то приходила, — встретил Зорькина Дронов. — Ее дальше вахты не пропустили.
— И правильно сделали, — кивнул Зорькин. — Взяли моду без вызова заявляться.
— Максимыч, ты в курсе, что суд над твоим скином переносят?
— В курсе, — вздохнул следователь.
— Странно, — хмыкнул Дронов. — Вроде наш, — он поднял палец кверху, указывая местонахождение прокурора города, — расстарался. Сам же Орлова в процесс отрядил, лично наставлял, чтобы требовал пожизненное. А теперь… Я чего-то вообще не припоминаю, чтобы шеф такой интерес к делу проявлял. В чем там петрушка? Сверху давят?
— Не знаю. — Зорькин, ссутулившись, зашагал по длинному коридору.
На самом деле, конечно, Петр Максимыч все знал. Алла Корнилова, свидетель по делу, — вот причина. Зорькину уже намекали, что это имя должно бесследно исчезнуть из материалов расследования, — не внял. Добро бы, раз была упомянута, так почти во всех свидетельских показаниях о ней говорится как о самой близкой подружке убийцы. Единственное, что он пообещал, — на процесс ее не вызывать, так ведь на самом суде от следователя мало что зависит. Хотя…Вряд ли судья захочет ссориться с городским прокурором. Так что об причастности дочки Корнилова к этому громкому делу будет знать небольшая группка весьма молчаливых людей.
С другой стороны, перенос суда сейчас — это как подарок судьбы. Вопрос: кому именно этот подарок адресован?..
Не успел Зорькин войти в кабинет, как затрезвонил внутренний телефон. Неужели уже с вахты? Так быстро?
— Здорово, Максимыч, — пропел в трубку Олег Митрофанов. — Поздравляю!
— С чем? — искренне удивился Зорькин.
— Как это с чем? Обвинительное твое прочитал. Супер! Был бы я судьей, точно бы этого сволоту пожизненно закрыл. Только ты не серчай: я своей властью из дела несколько листочков изъял. Так, пустяки. Ничего существенного. Догадываешься?
— Дочку Корнилова?
— Максимыч, ну кто меня учил? Я, по правде сказать, удивился, что ты сам этого не сделал, потом вспомнил, какой ты у нас принципиальный. Ну и решил посодействовать. Помнишь классику: учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого учиться. Это про нас с тобой! Зачем девчонке жизнь портить? Полезет в документы пресса, увидит громкое имя. У тебя ж самого дочь, должен понимать. Да, Максимыч, я тут кое-какую утечку допустил, ну, в пределах разумного, конечно. Так что жди, скоро к тебе журналисты пожалуют. Готовься стать национальной знаменитостью. Повышение гарантировано, а там, может, и награда найдет героя!
— Ты о чем, Олег?
— О твоем повышении в звании, Максимыч! Сколько можно прозябать? Представление наш уже подписал. С Генеральным согласовано. И сразу, товарищ подполковник, замом в следственное управление тебя рекомендуем. Потянешь? Да что я спрашиваю?
Зорькин молчал долго и тяжело, трубка покорно ждала, видимо понимая, что два таких радостных известия вполне могут повергнуть неподготовленного к подаркам судьбы человека в состояние прострации.
Наконец Митрофанов, видимо, посчитал, что лимит переживаний исчерпан:
— Максимыч, ау!
— Олег Вячеславович, — как в омут головой бросился Зорькин. — Мне с тобой повидаться надо. Посоветоваться.
— О чем, Максимыч?
— Хочу обвинительное отозвать и продлить срок следствия.
— Что? Как? — Собеседник поперхнулся, закашлялся. — Дело уже в суде.
— Так суд отложили. Понимаешь, открылись новые обстоятельства, неожиданные, — тихо, но твердо произнес Зорькин. — Назначь время…
Еще сегодня утром сам от себя Петр Максимович не ожидал бы такой прыти. Именно сегодня утром, нервно пробудившись после двух рваных часов не то тупого сна, не то вынужденного забытья, отвоеванного организмом в неравной борьбе с маниакальной страстью докопаться до истины, Зорькин решил, что все свои новые знания, равно как и системный их анализ, уместившийся на трех серых листках, следует похоронить в самом надежном месте — собственной памяти. Месяц-другой поколет, посвербит, потом заплывет жирком более свежих впечатлений, да и забудется. А все бумаги, особенно эти вот три листочка, — уничтожить. Был бы на даче — просто сунул бы в камин. Или печку. А тут, в городе…
Петр Максимович с удовольствием разорвал серые листки на четыре части и сунул в мусорный мешок. Сверху тщательно утрамбовал увесистую кипу собранной информации. А когда уже выносил пакет на помойку, вдруг сообразил, что ни одну из этих бумажек в контейнер бросать нельзя. Мало ли кому взбредет в голову почитать… Отругал себя за беспечность и глупость, пробормотав обидное, но уже привычное «стареем», попер бумаги обратно в дом, решив уничтожить их на работе, превратив в лапшу на специальном аппарате.
Догадка, к которой он пришел, изучив материалы и закончив проработку своей личной аналитической схемы, оказалась простой и страшной. Осознав ее, Петр Максимович озадачился одним-единственным вопросом: почему ЭТО не пришло в голову никому, кроме него? Выводов напрашивалось два. Первый, сомнительный: никто не потрудился свести воедино и проанализировать разрозненные факты, события и даты. И второй, определенный: все давным-давно известно и понятно и происходит по строгому, четко срежиссированному сценарию.
Оставалось выяснить последнее — принадлежность режиссера. Имени, конечно, он не узнает никогда, да и так ли уж важно имя? И тут Зорькина пробрало. Да так, что занозисто заломило голову и сердце сумасшедше заколотилось о ребра, став огромным и тяжелым, будто переполненная кипятком алюминиевая фляжка.
— Старый дурак, — обругал себя Петр Максимович, щедро увлажняя кусок рафинада вонючим корвалолом. — Куда ты лезешь? Джеймс Бонд, твою мать! Александр Матросов! Кто бы там ни стоял за этими полудурками, кто бы ни дергал за ниточки новоявленных фашистов, Баязитов — убийца. И это — факт! И успокойся. Ты свое дело сделал.
Так он уговаривал себя, отлеживаясь на диване, пока раскаленный пузырь в груди не перестал колготиться и не затих. Так он убеждал себя, качаясь в метро, так определился, подходя к прокуратуре. А на ступеньках к нему метнулась эта дура-баба…
— Петр Максимович, я вас с семи утра дожидаюсь.
— Чего с семи? — пробурчал он. — Рабочий день с девяти.
— Про Ванечку хочу узнать. Адвокат сказал, суд перенесли. Я посоветоваться хотела, может, мне сходить к кому, попросить…
— О чем? — раздраженно осведомился следователь. Отвел женщину в сторонку — чего торчать в проходе, вызывая ненужное любопытство коллег? — Поздно ходить, поздно просить, да и без толку. Теперь все зависит от вашего сына. Раскается на суде, признается в содеянном — возможно, срок не будет максимальным.
— Как же… Но ведь он… — И вдруг побледнела, разом, до землистости, схватила Зорькина за рукав. — Вот он! Смотрите!
