А как Ванечке теперь гулять с собакой? Одна рука. Если держать за поводок, то карабин не отщелкнуть. Приноровится! Да, Бимка такой послушный, что может вообще без поводка. По команде. Или вместе все станут гулять. Вчетвером. Так даже лучше. Свежего воздуха много не бывает. Сама-то она много ли на улице проводит? И Катюшке хорошо, и Ванечке очень полезно. Как-нибудь привыкнут. Главное, чтоб вместе, рядом. Она и дети.
Со спины Дворцового панорама такая, что дух захватывает. Стрелка переливается огнями, как детский торт в день рожденья. В центре между колонн — большая елка, будто салют пульнули, а он взял да и застыл, не погаснув. Вокруг елки, шатром, мигающие гирлянды. Деревья в блескучей паутине, словно светящиеся облачка от того самого непогасшего салюта на них опустились. И Петропавловку, надо же, как подсветили! Башня то фиолетовая, то желтая, то голубая, будто рисует кто на темном холсте разноцветные сказочные замки… Троицкий мост словно парит над водой. Как и не мост будто, а перелетающие через Неву огненные дуги. Ни разу город так не украшали. А сейчас — на тебе! — нарядили, как назло! И ни Ванечка, ни Катюшка этого не видят. Справедливо?
«Куда иду? Зачем? Чего я там забыла?» Валентина злится сама на себя и все же идет вперед, на Стрелку.
У парапета над Невой — плотная цепочка народа, чуть не половина — милиционеры в серых куртках. Головы у всех опущены вниз, к воде, словно там происходит что-то любопытное. Может, додумались и воду подсветить? Работает же тут летом музыкальный фонтан, наверное, опять что-то придумали.
Валентина подходит к парапету, пристраивается между старшим лейтенантом и майором.
Внизу, на мощеном языке у самой воды, в самом деле полным полно огней. И людей. Праздник?
Люди стоят правильным кругом, разорванным лишь у самой кромки, где картонно сгрудился нерастаявший лед. Стоящие очень похожи — короткие куртки, стриженые затылки. Почти у всех в руках — факелы.
Настоящие, на длинных ручках, кроваво-дымные, яркие. У парня слева алый флаг с раскоряченным белым пауком двойной свастики. Справа — тоже на алом полотнище, только вертикальном, с кистями, — вроде как солнце, со странными, будто переломленными и загнутыми направо лучами. Прямо по центру на толстом шесте немолодой мужик держит темно-красный тяжелый кусок ткани, типа гобелена, с золотым, угрожающе острым трезубцем и золотой же волнистой окантовкой по краю. В центре людского круга — два мужчины, крепкие, плечистые, в нарядных длинных черных рубахах, расшитых золотыми и красными лентами. Один, с бородкой, по всему видно — главный, что-то выкрикивает, его слова повторяются слаженным мужским хором. В промежутках между криками второй, который тоже в рубахе, трубит в какой-то длинный рог. Звук, разносящийся над водой, дик и тосклив, как призыв неведомого крупного зверя, потерявшего стаю.
«Кино снимают, — догадывается Валентина, — вот что… А где же камеры? Наверное, прямо под стенкой, потому и не видно».
— Бог есть все! — зычно восклицает главный.
— Бог есть все, — вторит хор.
— Все есть бог! — возвещает бородатый.
— Все есть бог, — соглашается хор.
— То закон, что явно! — надрываясь, хрипит мужчина.
— …явно, — отзываются факелы.
— Слава роду!
— Слава роду!
— Перун — Всебог!
Голоса пугающе глухи, словно угрожают кому-то невидимому, лица в отсверках факелов сосредоточены и серьезны, и все это вместе так тревожно и жутко, что Валентина осознает: не кино.
— Что это? — робко спрашивает она у ближнего милиционера.
— Понятия не имею, — равнодушно отзывается он.
— Слава славянам! Вся власть славянам! Вечная власть! — грозно восклицает бородатый, и хор снова слаженно отзывается теми же словами. — Этот венок, пропущенный сквозь священный огонь…
На главном поверх праздничной рубахи уже надета длинная волчья шкура. Оскаленная морда вместо шапки — на голове, хвост почти метет брусчатку. В руках — еловый венок. Бородатый движется внутри круга, и факельщики, каждый по очереди, благоговейно касаются венка свободными руками. Снова какие-то крики — не разобрать, и вот уже венок летит в Неву, шлепается на лед, косо проезжает по нему и оказывается в воде. Вслед за венком в воду летят факелы, прочерчивая дымные дуги на закопченном небе. И снова крики, из которых Валентина понимает лишь два слова — «род» и «слава». Колышется на ветру свастика, надрывается тоскливый рог, шипя и треща, догорают на льду жуткие факелы.
— Недавно верховный иудейский жрец благословил Россию! — осипшим от криков голосом возвещает волчья шкура. — Слышите, братья? Иудейский жрец! Благословил! Россию! Я, верховный жрец всех славян, благословляю СВЯТУЮ РУСЬ на борьбу за возрождение царства нашего, славянского, и порушение царств инородных! — Главный странно окает, будто пытается говорить под старину, со стороны это выглядит как сценка из плохого спектакля. — Будем! То не забудем! Будьте здравы — вы правы!
— Мы правы! — радостно орет хор.
— Товарищ старший лейтенант, — слышит за спиной Валентина, — а почему вы это не остановите?
Две девчонки, совсем молоденькие, как Ванечка…
— А зачем? — вопрошает коротышка в погонах.
— Как — зачем? Вы что, не видите, они — со свастикой..
— Не вижу, — не оборачиваясь, цедит милиционер. — У них разрешение есть.
— На что, на свастику? Это же фашистский символ!
— По этому вопросу — в мэрию. Они разрешение давали.
— Это же настоящий шабаш, — удивленно восклицает вторая девушка, — а вы стоите и смотрите.
— А что я должен делать? У них — праздник, солнце провожают.
— Язычники, — поясняет второй милиционер, майор, — безобидны, как дети.
— Ничего себе дети, — изумляется первая девушка. — К войне призывают, причем внутри страны!
— Не нравится — не смотрите, — отворачивается майор.
Обстановка внизу снова переменилась. Круг стал плотнее и уже, главный сбросил волчью шкуру, воздел руки к темному небу.
— Вам снятся красные сны, — вдруг зычно произносит он. Простирает руки к окружению: — Нам всем снятся красные сны! Нам, белым людям, хозяевам этой земли, давно снятся красные сны!
«Похоже на проповедь, — соображает Валентина. — Как в церкви после окончания службы…»
— Наш Всебог, Перун-громовик, благословляет, на священную битву по очищению святой Руси. Огнем и мечом пытались выжечь нашу истинную веру, реки славянской кровушки пролили, чтобы посадить на белой Руси чужого еврейского бога! Инородцы заполонили наши земли Чуждая речь, чуждые лица вокруг. Доколе будем терпеть, братья?
— Слышите? — дергает одна из девчонок за рукав майора.
— Правильно говорит, — недовольно пожимает плечами тот. — Пусть домой едут, в Чечню.
