Ваня даже Костылю на это жаловался, и тот, умный, посоветовал: «Ты вообще в эту булочную не ходи! Покупай у наших, славян. От чурки всего ждать можно, подсыплет в булку яду, и кирдык мамаше».
Получается, из мерзких чурок он и знает всего двоих — лысого и отчима. В организации, конечно, говорили, что они все такие. И что жить всем русским будет хорошо только тогда, когда чурки исчезнут.
Ну ладно, вот завтра упадет какая-нибудь специальная бомба, черножопые перемрут. И всем станет хорошо. Всем? А ему? Он-то в это время в тюрьме париться будет!
— Не хочу в тюрьму, — шепчет Ваня. — Я не убивал! Я даже не дрался! Никогда!
Никогда? Ну, в детстве с мальчишками. Еще на соревнованиях. А так, чтоб по-настоящему, из ненависти или по другой серьезной причине, ни разу. Хотел? Конечно, хотел. Особенно когда про акции слышал, но это — чтоб от других не отставать, чтоб маменькиным сынком не считали!
В организации, конечно, хорошо. Друзья-товарищи и все такое, мужская дружба, один за всех и все за одного. Тогда почему все свалили на него? Выходит, не все ЗА одного, а все НА одного? Они с ним поступают как с полудурком! Не как с ровней, а как… С чуркой! Он же ясно видел, что Рим саданул этого черножопого трубой по башке. И как Рим, Костыль и другие отбегали от девчонки. А она лежала на асфальте, такая маленькая, ножка подогнута. Он ее еще принял за Катюшку и жутко перепугался.
Значит, никакая память ему не отказала? И Путятя врал? Зачем?
Конечно, если всю организацию посадят, а он, Ваня, останется один невиноватым, это тоже нехорошо. Неправильно. Потому что раз вместе, значит, навсегда. Но если их всех выпустят, а он за всех пойдет в тюрьму, это как?
Мать с Катюшкой останутся совсем одни. Мать просила, чтоб он говорил правду. А в чем она, правда? В том, что он помнит? Или в словах Путяти?
У Вани начинает болеть голова, как будто ее перехватили раскаленными обручами и теперь все затягивают и затягивают на них гайки. Вот и тело занялось огненными полосами. Вжик! Вжик! Когда обжигающие розги начинают хлестать по руке, той, которой давно нет, Ваня, скрипя зубами и подвывая, зарывается под подушку, в темноту, в тишину. Но и там не спрятаться — бьет по черепу тяжелый неустанный молот: тюрьма! тюрьма! тюрьма!
— Что тут у нас за новости? — вплывает в камеру незнакомый доктор с серебряным чемоданчиком. — Симулируем? От суда прячемся?
Ваня не понимает: разве под подушкой можно спрятаться от суда?
Доктор заставляет открыть рот, бьет по коленям крохотным молоточком, меряет давление, светит в глаза фонариком.
— Так, да? — Он с нехорошей усмешкой смотрит на Ваню. — Ребенка убить мы спокойно можем, а отвечать нам слабо. У нас нервная горячка. Не пройдет такой номер, дружок. Сейчас я тебя успокою. А то еще в суде нам сюрприз устроишь. С дружками небось сговорился, ублюдок малахольный!
Он достает шприц, набирает лекарство и с размаху всаживает Ване в ягодицу. Даже ваточкой со спиртом не протерев.
Ноге становится горячо и больно. Еще больнее, чем голове и руке. Ваня трется уколотым местом об открытое ребро панцирного матраца, надеясь загасить огонь, наконец чувствует: получилось, нестерпимое жжение остывает и рассасывается. И сразу перестают болеть и голова, и рука, и тело.
Он устал, он тихо закрывает глаза:
— Пока за мной не приехали, посплю…
Тепло, сонно и хорошо. И уже не кажется страшным предстоящий суд, не пугает тюрьма, хочется только одного: чтоб не трогали. Ни сейчас. Ни потом. Никогда.
Сквозь дрему он видит, как в камере появляются двое. Он даже их узнает: охранник и адвокат.
— Повезло тебе, Баязитов, — щурится адвокат. — Суд перенесли. Правда заболел или придуриваешься? Не хочешь говорить — не надо. Молодец. Пару лишних деньков на воле поживешь.
— На воле? — изумляется охранник. — Да тут хуже, чем в тюрьме. Там он бы хоть среди людей был, может, и не мучился так.
— Пожалуйста, без комментариев, — вздергивает подбородок адвокат.
Охранник отвечает коротко и ясно: пошел на!
Ване это нравится, потому что не нравится адвокат. Он улыбается. Он совершенно спокоен!
* * *
— Папахен, — набрала знакомый номер Алла, — привет.
Она определенно знала: отец не выносит этого фамильярного хамоватого обращения, — потому и начала разговор именно так, чтоб сразу разозлить и вывести из себя. У звонка было два веских повода. Первый — выведать, как теперь закрывается квартира, может ли она в нее попасть в отсутствие домочадцев И второй — довести отца до крайности, чтоб у него пропало желание ее искать.
То, что ее ищут, ясно как день. Одно свое обещание отец выполнил — процесс над Ваней перенесли, Алка сама в этом убедилась, когда проторчала в пятницу почти два часа на Фонтанке перед горсудом. А потом из здания вышла знакомая девчонка, подружка Рима, и сказала, что заседания сегодня не будет. Значит и второе свое обещание — услать ее в швейцарский пансион — отец сдержит. Прокурор он или где?
Объявит ее в розыск, схватят на улице и вернут домой. Домой ей, конечно, надо, на минуточку: записную книжку с адресом подружки забрать. Алка к ней собралась слинять, в Сочи, там тепло, спокойно, а главное, предки ни за что не догадаются. Да и деньжат можно было бы прихватить из ящика отцовского стола, там и доллары лежат, и еврики, и тысячные толстенькой кучкой. Как она сразу не догадалась?
Предстоящий разговор был ею тщательно продуман и даже отрепетирован. Но отец, на удивление, проглотил ненавистное «папахен», даже не подавился и буквально заорал в трубку:
— Аллочка, доченька, где ты? Только не отключайся. Выслушай меня! Мама с бабушкой в шоке, сердце прихватило у обеих. Я работать не могу… Аллочка, возвращайся, родная! Мы на тебя не сердимся. С тобой все в порядке? Тебя никто не обидел? Доченька! — Он просто надрывался в телефон, и Алка прикрыла трубу ладошкой, казалось, что истеричные вопли слышат все вокруг.
— Значит, хотите, чтоб я вернулась? — мрачно поинтересовалась дочь, несколько растерявшись от такого неожиданного поворота разговора. — Думали, все у вас здорово придумано, меня, как кролика, в мешок, да? Выкуси, папахен! — Алка хрипло засмеялась.
— Доченька, где ты? Я сейчас приеду!
— Размечтался, — сообщила Алка. — Да ты со всеми своими сыскарями меня не найдешь!
— Ну хоть о матери подумай, ей-то за что?
Матери и правда почти что не за что. Мать Алку любила до безумия и позволяла ей все. А что до Швейцарии, так это, ясный пень, бабка постаралась. К тому же Алка точно знала: мать тоже не любила бабку. Взаимно. Да у них в доме никто никого не любил.
— У меня условие, — произнесла Алка голосом завзятого шантажиста, как видела в кино.
— Любое, доченька, — чуть не зарыдал отец. — Любое! Только возвращайся!
