Гендак молча разглядывает меня. К его долгим паузам я уже привыкла. Разговаривать с ним я не против, но он ничего от меня не узнает. Наоборот, сама постараюсь что-нибудь вызнать. Может, Гендаку и правда интересно услышать мою точку зрения, а может, он собирает информацию, чтобы потом использовать её против нас. Пока я согласна ему подыграть. Кроме того, Гендак ясно дал понять: буду упрямиться – потеряю его защиту. А если это случится, мне тут и пяти минут не выжить.
– Расскажите, кто такие Должники.
– Должник – это человек, который обязуется оплатить свой долг перед кланом пожизненным служением, – осторожно отвечаю я. – Например, человек берёт у клана деньги в долг или просит о какой-то услуге. Он должен возвратить клану соответствующую сумму или оказать соответствующую услугу, а если человек этого не сделал, он принимает на себя пожизненное служение. Чем больше долг, тем больше поколений в семье должны служить клану. Мой долг распространяется только на одно поколение, на меня. А в самых серьёзных случаях служить обязаны по семь поколений.
– Значит, у вас в Эскаране дети с рождения становятся рабами? Кстати, а у вас самой есть дети?
– Нет, – отвечаю я. Не собираюсь рассказывать этому человеку ни про Джея, ни про Ринна. Этого он из меня не вытянет. – Пожизненное служение – дело добровольное, никто никого не принуждает. Это сознательный выбор.
– Но у ребёнка нет выбора.
Вспоминаю Ринна. Он был как раз одним из тех, к кому пожизненное служение перешло по наследству. Его это всегда злило.
– Выбор, сделанный родными и близкими, влияет на жизнь любого ребёнка, и с этим ничего не поделаешь.
– И за что же вас заставили принять это пожизненное служение?
– Никто меня не заставлял, я сама решила. Клан Каракасса оказал мне величайшую услугу, когда мне было десять лет. За это я поклялась служить им всю жизнь.
В моем голосе невольно звучит гордость. Поворачиваюсь в кресле, чтобы Гендак мог видеть моё голое плечо.
– Этот знак – символ клана, которому я поклялась в верности. Тот, что на лице, означает, что я – Должница. Ни один другой клан не даст мне работу. Даже самую чёрную. Никто не рискнёт, побоятся. Поссориться с кланом Каракасса – значит с голоду умереть.
Гендак откидывается на спинку кресла и изучает меня своими бледными, мёртвыми гуртскими глазами. Некоторые романтичные дураки считают гурта элегантными, изящными, наделёнными особым обаянием. Я же вижу только нездоровую бледность, и глаза у них будто плёнкой затянуты. И ничего поэтического в их напевной речи нет. Наоборот, звуки на редкость отвратительные и вдобавок зловещие. Значит, если поймёшь врага, легче будет с ним поладить? Я понимаю гурта как никто другой и от этого ненавижу их только сильнее. Ринн бы, как всегда, сказал что-нибудь правильное. Например, так – ты замечаешь только то, что хочешь. А хочешь ты их всех ненавидеть за то, что они с тобой сделали. Это и раньше было правдой, а теперь – тем более.
– Стало быть, у вас существует система долгового рабства. Для нас это такая же дикость, как для вас – наши порядки, – задумчиво произносит Гендак. – Мы, по крайней мере, не порабощаем своих же соотечественников. Впрочем, допускаю, что нет хороших и плохих народов, всё дело в точке зрения.
– Нет, – возражаю я. – Всё в дело в том, кто одержит победу. Кто победит, тот и прав.
Столовая представляет собой прямоугольный каменный зал с девятью длинными столами, расставленными вокруг центрального очага, в котором варится или жарится на решётках и шампурах пища для заключённых. Тут ещё жарче, чем в камере. Теперь, когда я по-настоящему стала чувствовать себя пленницей, так и хочется вырваться на свободу. Если не считать разговоров с Гендаком, жизнь моя ужасно однообразна. Кузница, столовая, двор, камера. В другие части тюрьмы нас не водят.
В этот раз нам сварили похлёбку с клёцками из спор. В миске плавают хрящи пополам с жиром. Я вообще не особо брезглива. К тому же понимаю – надо набираться сил. Первое время я ела просто потому, что не хотела привлекать к себе лишнего внимания. Так было проще. Но теперь проглатываю всё на огромной скорости. С набитым ртом разговариваю с Фейном, да ещё и ложкой размахиваю. Не знаю, что на меня нашло. Вдруг откуда ни возьмись появились силы, и я понимаю, что мне хочется есть. Теперь я снова начала ощущать вкус пищи. Впрочем, в этом конкретном случае лучше бы не ощущала.
Фейна очень радуют произошедшие со мной перемены. Вдобавок ему теперь есть с кем поговорить. Оба мы до сих пор ели в полном молчании. Зато теперь на нас смотрит вся столовая.
Рассказываю всё, что разузнала про нашу тюрьму. Фейну это очень интересно. Я многое узнала, слушая разговоры других заключённых. Да и охранники при нас даже голос не понижают. Ну как же, кто, кроме них, может понимать их великий язык?
С первого дня Фейн стал среди заключённых отверженным, поэтому не знает самых простых вещей. Впрочем, причина, возможно, в том, что он не дал себе труда выяснить нужную информацию. Фейн вообще кажется мне удивительно пассивным, особенно в такой непростой ситуации.
Вот я и рассказываю ему всё, что знаю. Нас держат в гуртском форте под названием Фаракца, находится он у самой границы. Мастерские, а также наша кузница, прачечная и пекарня располагаются в самом центре форта. Поблизости от них – половина, отведённая учёным, а наши камеры – в пещерах под фортом.
То, что я выяснила от Гендака, все и так знали. Нас здесь держат потому, что мы можем принести какую-то пользу – среди прочего, для врачевателей или экспериментаторов. Мне с Гендаком повезло, он со мной просто разговаривает, а с другими жертвами учёных происходят поистине ужасные вещи – их разбирают на органы, на них испытывают новые лекарства, на них заклинатели отрабатывают хтономантические процедуры. После всего этого несчастные не выживают. Законы запрещают гурта поступать подобным образом с соотечественниками, однако о других народах никто не позаботился.
Ходят слухи, скоро сюда прибудет один из Старейшин. Они вроде наших заклинателей камня. Только у нас такие люди к политической власти не стремятся, а у них Старейшины контролируют всю законодательную сферу. Вернее, новых законов они не издают, а сохраняют уже имеющиеся. Эти люди следят за исполнением воли Маала через много лет после его смерти, и власть их неоспорима. Так диктатор правит своим народом даже из могилы.
Заключённые боятся его прибытия. Старейшина ещё пострашнее врачевателей. Говорят, его подопытных приковывают цепями в подвале, и многие из них остаются калеками.
– Кажется, догадалась, – говорю я Фейну. – Вот для чего они наблюдают за нами во дворе и меняют распорядок дня. Или то отменят купание, то снова введут. Следят, как это на нас влияет.
– Может быть.
– Попадись мне эти врачеватели, – бормочу я, – возьму нож и быстренько им покажу, как надо правильно резать.
Фейн отводит глаза. Кажется, мой тон его беспокоит.
– Они сделали тебе зло, – произносит он. – Они тебе не просто враги.
