– Нет.
– А коли так, то имена сообщников… – продолжил было по инерции Басарга, споткнувшись только на середине фразы: – Как не признаешь?
– А вот так! – оскалился душегуб. – Не было-то меня там, не знаю где. Рыбу я ловил, на тоне-то своей был у Рябозера, лопари тамошние-то тому свидетели. Да токмо ныне они с оленями на новые пастбища-то ушли, не найти.
– Ты ведь при аресте от сего не отпирался! – возмутился опричник.
– Вот как не отперся-то, тогда бы и вешал. Ныне дело иное, с бумагою. А на бумагу-то сего признавать не желаю! Не виновен-то я, не было! Чи-ист! – выкрикнул Потап.
– Пишу, пишу, – успокоил его опричник. – Не признал. Посему и испрошен далее с пристрастием. Кат, начинай!
Палач кивнул, вцепился в свой конец веревки, потянул. Однако пленник оказался слишком могуч и остался стоять на месте, заметно перевешивая своего будущего истязателя. Тимофей Заболоцкий рассмеялся. Похоже, будучи столь же крупным, представил себя на месте разбойника. Но подьячему было не до смеха, и он подозвал съежившегося в углу Беляша:
– Ну-ка, иди подсоби!
Вдвоем с рыбаком кату справиться удалось. Не без труда вытянув связанные за спиной руки разбойника выше головы – так, чтобы ноги от пола оторвались, – палач торопливо намотал натянутый, как тетива, канат на крюк в стене, глянул на Басаргу.
– Начинай, – кивнул боярин.
В воздухе прошелестел кнут, обнял тело поморца, и тот охнул от нестерпимой боли.
– Признаешь? – тут же поинтересовался опричник.
– Нет… – выдавил сквозь зубы душегуб.
Басарга опять кивнул, и кат заработал кнутом уже без остановок, мерно и работяще. Потап поначалу только вскрикивал, потом неудачно дернулся – и руки его вывернулись из плеч, могучее тело повисло на связках, разбойник заорал в голос. Опричник снова спросил:
– Нападение признаешь?
– Нет… Невиновен… – опять упрямо выдавил тот.
– А мужик-то крепок, это надолго, – недовольно сказал Софоний. – Может, мы пойдем, пива пока выпьем?
Бояре были людьми привычными и к крови, и к боли, своей и чужой. Не раз в походы ходили, в сечах рубились. И животы кололи, и кости дробили, и горло резали. Однако же допрос с пристрастием все равно оставлял у всех тягостное впечатление.
– А коли он сейчас признается? Кто подтвердит? – попытался остановить их подьячий.
– Этот не признается, – хмыкнул, поднимаясь, Заболоцкий. – Сразу видно – кремень.
– Не, не признает, – мотнул головой Илья Булданин и тоже с готовностью вскочил.
– Имейте совесть, побратимы! – взмолился Басарга. – Нельзя же одному спрос вести!
– Мы тебе верим, подпишемся…
– Да не бойся. Вернемся скоро, – пообещал Софоний. – Токмо горло промочим.
– Да признавайся же! – рявкнул на разбойника опричник.
– Не… Винов… – слабо выдохнул Рябун.
– Чтоб тебя волки съели! – зло сплюнул подьячий и рявкнул на ката: – Уснул, что ли, дармоед?! Работай!
Палач встрепенулся, удары кнута явно потяжелели. Мужик закряхтел, вздрагивая и крутясь на веревке. Басарга откинулся на стену и прикрыл глаза.
Спустя некоторое время хлесткие щелчки кнута стихли. Опричник встрепенулся, наклонился вперед.
– Обеспамятовал он, боярин, – развел руками кат.
– Ага… – почесал в затылке подьячий, взялся за перо. – Под кнутом безвинно оговоренным себя назвал… – вывел Басарга итоговую запись и отложил перо. – Выходит, на нем пока обвинений нет.
– Знамо, нет, коли даже «с пристрастием» не признается, – пробормотал палач, развязывая веревку. Вскоре тело тяжело ухнулось на пол. Кат отволок его в сторону, уложил на солому. Сбегал к своим вещам, вернулся с горшочком, сдернул тряпицу с горлышка и принялся осторожно натирать иссеченное кнутом тело.
– Ты чего там делаешь? – спросил Басарга.
– Жир со зверобоем и подорожником, – пояснил палач. – Дабы не загнило…
Опричник одобрительно кивнул. Воспаление ран и хуже того – смерть татя от антонова огня ему тоже была бы не с руки. Пусть живет, сколько возможно.
Для ката работа оказалась привычна: управился быстро. Закрыл горшочек, поднял глаза на опричника:
– Что теперь, боярин? Душегуб-то, выходит, невинно оговорен?
– Выходит, – согласился подьячий, и они оба повернули голову на паренька из Териберки. Тот сидел в углу на собранной в небольшую кипу соломе и теребил шапку. Палач кивнул и пошел к нему.
– Вы чего? – Мальчишка, похоже, не осознал грозящей опасности и сам встал, увидев к себе интерес.
– Знамо, чего… – Кат начал его раздевать.
– А чего? – все еще не догадывался Беляш.
– Поговорку слыхал – «Доносчику первый кнут»? – Палач повел его на середину комнаты. – Ведаешь, откуда пошла? Коли Потап Рябун не тать, выходит, понапрасну ты его оговорил и истинных душегубов покрываешь. Али сотоварищи-корабельщики не сказывали тебе, отчего в свидетели идти не желают?
Да уж, доносительство на Руси завсегда было делом рискованным. Коли обвиняемый оказывался слишком крепок, то на дыбу шел уже обвинитель, а коли крепок доносчик – опять обвиняемый, и сыск с помощью безжалостного палаческого кнута продолжался до тех пор, пока один из двоих не ломался и не признавался во лжи.
Случалось – осужденным именно доносчик и оказывался.
– Признавайся, корабельщик Беляш, слуга Бачурин из Териберки, – придвинул к себе чистый лист Басарга. – Правду ли сказывал о вине крестьянина сего али напраслину возводил?
– Дык правду, боярин… – дернулся оказавшийся на привязи мальчишка, без одежды ставший вовсе щуплым и крохотным, будто искупавшийся котенок.
– А он сказывает – оговор, – виновато вздохнул подьячий и кивнул.
Веревка натянулась, Беляш завизжал:
– Нет, не надо!!! Это не он, не он! Отпустите, не бейте!
– Чего у вас? – заглянул в пыточную Софоний и, сразу все поняв, крикнул в дверь: – Не признался, Тимофей! С тебя бочонок!
– Мы же не забивались, друже! – вслед за боярином Зориным в пыточную заглянул Заболоцкий.
– Ан все едино ты за своего татя болел.
Потап Рябун застонал, приподнял голову и тут же ее уронил.
– Коли не он, тогда кто? – спросил юного корабельщика Басарга.
– Дык, не знаю-то, не ведаю… Из Териберки я, не здешний. Окромя его, никого-то не знаю! Да и его токмо в церкви-то признал. Вижу, тать идет, каковой-то разбоем командовал… Проследил… – мальчишка заплакал. – Не надо… Не бейте…
– Опять его татем называешь? – опричник стрельнул глазами на палача, тот дернул веревку. Беляш заорал:
