Басарга оглянулся, указал на стоящих на коленях душегубов:
– Сии крестьяне уважением средь односельчан своих пользуются, в артелях за старших неизменно выбираемы, в делах богобоязненных первые, подати от рождения платили исправно. Ни одной недоимки на них в книгах не нашел. Не со зла на разбой пошли, за справедливостью. Посему полагаю, крестьян всех терских надобно нам помиловать, купцам же двинским дело откупное запретить накрепко. А за то, что именем царским прикрывались…
– Где это видано, бояре, чтобы разбойников на волю отпускали?! – вскинулся князь Салтыков. – Их завсегда без суда вешали!
– А где это видано три шкуры со смердов драть? – повернулся к нему Басарга.
– Коли слабину дать, смерды быстро за вилы возьмутся, на тяготы ссылаясь, – покачал головой Федоров-Челяднин. – Надобно, чтоб боялись!
– Не запугивать честных крестьян надобно, а за порядком следить! Отчего земство грабеж людишек позволяло? Почему по рукам откупщикам не дало?! Не первый год двинцы свое тягло на Терский берег спихивали!
– Убивать и грабить все едино недопустимо! – стукнул посохом об пол бывший конюший. – Жаловаться надобно было старостам да воеводам.
– Воеводы ваши токмо пошлины за суд берут, да ничего не делают! Им чем жалобщиков более, тем лучше.
– А неча было кормления упразднять! Власть-то ныне к смердам ушла. А они не о державе, а токмо за надел свой мыслят.
– А ну, не балуй! – рявкнул Иоанн, почуяв, в чей огород полетели камушки. И уже спокойнее обратился к Басарге: – Так как же смертоубийство, подьячий? Рази допустимо, чтобы человек русский русского же лишал живота? Как же сие без кары показательной оставить?
– Коли пяти десяткам слуг своих головы снесешь, государь, то заместо четырех вдов полста сотворишь. Заместо десятка сирот уже сто выйдет. Разве сия кара верной будет?
– Ты завсегда о сиротах разбойничьих печешься, боярин? – ехидно спросил юный князь Хворостинин. – Почему вдов душегубьих ты жалеешь, а вдовы жертв их немалых тебе ровно пыль дорожная?
– У лесных татей, воевода, – ответил опричник, – в их норах и чащах семей нету. И домов, тоней они не строят и податей не платят. Вздернешь такого мимоходом, никто всплакнуть и не подумает. Здесь же крестьяне оседлые, крепкие. У власти земской защиты не найдя, сами справедливость утвердить захотели.
– В крови твоя справедливость, – выдохнул подьячему в спину кто-то из земских. Басарга крутанулся, но кому отвечать не нашел и повернулся к царю:
– Разве по уложению твоему, государь, не дозволено вора, хозяином на месте преступления пойманного, смерти предавать? Вот он, вор! – указал на откупщика Леонтьев. – А поморы его поймали!
– Так жив он, боярин, сам посмотри, – усмехнулся Иоанн. – А невинные христиане русские мертвы. При чем тут уложение?
– За справедливостью они шли, государь, не за кровью! – выдохнул Басарга и опустился пред царем на колено, склонив голову: – Ты в державе нашей высшая справедливость, тебя Господь поставил землю русскую беречь. У себя на окраине поморы правды не нашли, теперь пред тобой на коленях. Скажи им, государь, разве вора в стороне оставить, а жертв его смерти предать – это по справедливости?
– Эк ты поворачиваешь… – крякнул Иоанн. – Ну, поведай тогда, в чем твоя справедливость будет?
– За разбой вынужденный поморян помиловать. За душегубство штраф наложить. По пятьдесят рублей семье каждой, что без кормильца осталась. Откупщика Бачурина за воровство от доходов отлучить, добро покраденное в казну переписать.
– Я законов не нарушал, государь!!! – заорал издалека двинец, трепыхаясь в крепких руках стрельцов. – Подати по раскладу на сходе решались, старостой утверждались! И пред казной я чист, все внес до копеечки!
– И сие тоже верно, – кивнул Иоанн. – Коли по справедливости, за что его разорять? Он в праве своем дело вел.
– Полторы тысячи рублей разора! – воодушевившись, пожаловался откупщик. – Я же вперед серебро вношу! Для казны расстаравшись, теперь по миру пойду!
– Я так полагаю, государь, за каждым из всех своя правда имеется, – степенно произнес Михайло Воротынский. – Коли полста данников своих казнить – это сплошной разор самим себе выходит. Однако же и за кровь пролитую не покарать нельзя. Полагаю, зачинщиков на плаху – всем прочим для науки, – остальных же выпороть, да пусть убытки возмещают. Ибо грабить нельзя, правду искать надлежащим порядком надобно.
– Завтра же опять поморы за гарпуны возьмутся, – предупредил подьячий. – Ибо порядка там ныне не найти. Своевольство сплошное у каждого, кто хоть кусочек власти себе урвал.
– Со своевольством управимся, – пообещал князь Воротынский.
– Коли оное признаем, за что казнить? – возразил Басарга. – Со своевольством они оным же и сражались!
– А ты возмужал, боярский сын Леонтьев, – неожиданно усмехнулся князь. – Больше не мальчик суетливый, что при каждой напасти за спасением бежал. Так в слове своем уверен, что и государю, и боярам думным в лицо перечишь. Что же, раз так уверен, стало быть, есть почему. Сыск вел ты. Узнал, знамо, многое, чего в отчете не вместилось. Ладно, пусть будет твоя правда. Согласен я с подьячим. По его воле приговор утвердить готов.
– А я не согласен! – решительно поднялся Салтыков. – Для разбойников, окромя плахи, иного пути быть не должно! Справедливость, нет, однако же хуже душегубства ничего быть не может! Его в первую голову искоренять надобно, а не подати считать!
Земская сторона думы согласно загудела:
– От разбоя главная беда! Еще и смерды в тати подались! Не должно быть душегубам спуску! Откупщик, что покрал, того и лишился. Казнить татей прилюдно, его же при своем оставить!
– Коли как есть все оставить, вскорости каженный год тут и там сборщиков резать начнут!
– Так вот как с плахи головы-то покатятся, тогда и притихнут!
Дума загудела, расколовшись на тех, кто был склонен взявшихся за оружие крестьян примерно наказать, – и тех, полагал, что этого мало. Как ни странно, больше всего на поморов взъярились земские бояре – хотя и земли, и люди, и подати вроде как к их казне относились. С другой стороны – смерды, готовые резать тех, кто обкладывает их излишним тяглом, не нравились никому. Иоанн, опустив подбородок на упертую в подлокотник руку, задумчиво наблюдал за спором, иногда согласно кивая…
* * *
Эшафот, поставленный на Болоте, на торгу за Москвой-рекой, напротив Кремля, ничем не отличался от того, на котором два года назад казнили отца и сына Шуйских. А может статься – он самый и был, не разобрали за ненадобностью. Сюда, по прочному еще льду, и пригнали стрельцы под истошный бабий вой осужденных за разбой поморцев. С ужасом глядя на мрачное сооружение, на котором стояли опричник в темной рысьей шубе, епископ в черной рясе с приготовленным для последнего поцелуя крестом и кат, вогнавший свой тяжелый топор в массивную иссеченную колоду, – жены, скуля и плача, торопились в последний раз обнять и поцеловать мужей, матери прижимали буйны головы сыновей к груди, что-то им нашептывая и неистово крестясь.
