– А это что за скромница в твоей свите? – перевел взгляд на княжну Иоанн.
– Послушница Мирослава Шуйская. Пострига она так и не приняла, но богобоязненным своим поведением и целомудрием всеобщее уважение заслужила. Шесть лет, почитай, отшельничала, госпожу оплакивая. Однако же ныне убедил я ее к миру вернуться и слово Божье людям заблудшим нести, пример всем прочим своею благочестивостью подавать.
– Да ты изменилась, кравчая моей супруги Анастасии, сразу и не признал, – кивнул Иоанн. – Остепенилась, посуровела. Благонравна. А средь служанок моей супруги Марии девки сплошь горячие, в няньки благонравные никак не годятся. Вот ты бы им пример благочестия подала. Не согласишься ли ношу сию на себя принять, княжна? Воистину, кравчая твоего рода и воспитания моей черкеске давно надобна.
– Воля твоя, государь, – покорно прошептала женщина, почтительно кланяясь.
– Отпустишь ко мне свою послушницу, епископ новгородский?
– Воля твоя, государь, – поклонился и Пимен.
– Моя, – весело согласился Иоанн. – Басарга! Поручение исполнил?
– Отписка подробная готова… – полез было за пазуху подьячий.
Но государь его остановил:
– Потом. Вон, кравчей оставь, она опосля передаст.
Иоанн поманил боярина и пошел вперед, негромко признавшись идущему рядом Басарге:
– Разговор наш последний снова о Настеньке ненаглядной мне напомнил. Еще один вклад на помин души ее хочу сделать. Зело любопытно голубке моей было, чем сказка твоя про безумного игумена закончится? Да и я давно о нем ничего не слышал. Посему прошу тебя, боярин. Ныне же скачи в обитель Соловецкую. Сделай вклад, оглядись хорошенько, глаз у тебя острый. А с первой водой возвертайся, и мне обо всем в подробностях доложишь…
Иоанн отступил, оглянулся:
– Андрей! Вели полста рублей брату нашему Басарге выдать, и еще пять на расходы подорожные.
– Слушаю, государь!
Царь двинулся дальше во главе спешащей свиты. Мирослава задержалась рядом, протянула руку. Подьячий достал и положил в ладонь тугой бумажный сверток.
Снова, как в далекой юности, они могли позволить себе лишь мимолетное прикосновение пальцев и жадные, пожирающие взгляды.
Миг! Пронзительная молния от соприкоснувшихся ладоней, от устремленных друг в друга черных зрачков, мимолетная улыбка – и новая кравчая поспешила догонять царя.
– Иоанн что-то сказал? – с надеждой спросил боярин Басманов.
– Хочет еще один вклад в память об Анастасии сделать, – не стал скрывать Басарга. – Так можно в расходы и записать. Идем! Царь желает, чтобы я успел до половодья. А распутица может случиться в любой день.
И снова, уже который год подряд, началась для Басарги гонка с природой: кто успеет первым, он – домчаться до Студеного моря или весна – растопить зимники? Посему боярин не жалел ни лошадей, ни холопа, пролетая в день по пятьдесят верст и вечером буквально выпадая из седла. По Нерли – до Волги, потом на Шексну, через Белое озеро на Ковжу, с нее на Вытегру. Через две недели он был уже на Онежском озере, еще через неделю – на Выгозере, откуда до Кеми оставалось всего полтораста верст – три дня, рукой подать.
Понятно, что после такого путешествия воеводе он смог сказать только:
– Здрав будь, боярин. Дозволь в светелке прежней полежать… – после чего ушел в свою комнату и спал без просыпу целый день и еще ночь и все равно потом поднялся только к полудню.
На удивление скоро его пригласили к воеводе Оничкову отобедать. Видать, все это время боярин ждал с нетерпением, когда можно будет расспросить опричника о столичных новостях.
Стол был все тот же: маленький – в личных покоях воеводы, обильный – ибо угощение помещалось на нем с трудом, и конечно же – рыбный.
– Здрав будь, боярин. – Воевода неуверенно отер курчавую бородку рукавом и развел руки. – Как-то не по-христиански мы с тобой встретились.
– Прости, друже, очень уж дорога измотала. – Басарга, не сомневаясь, крепко обнял воеводу, похлопал по спине, сел к столу, зацепил кончиком ножа толстый ломоть семги. – Господи, как же я по ней соскучился! В Москве, не поверишь, никакая рыба в горло не лезла. А тут, как только увидел, так сразу душой возрадовался.
– Да, боярин. Семга есть наше главное сокровище. Ничего вкуснее на свете нет. Весь свет ею у нас закупается, от голландцев до персов, – самодовольно похвастался воевода, снова утирая усы, и разлил по кубкам прозрачное вино с уже знакомым Басарге запахом. – А ведь припозднился ты маненько, боярин. Аккурат пятого дня поморы мимо Кеми прошли, домой возвертаясь. Зело интересно о Москве сказывали. Выходит, отпустил ты их все-таки, боярин? Помиловал?
– Не я помиловал. Суд боярский приговорил. Царской волей, по закону и по справедливости.
– А то поморы не знают? – громко хмыкнул воевода, раздвигая на груди дорогую жаркую шубу. – Ты же сам кого-то из них думе показывал. Они слышали, как ты за головы их бился, самому государю перечил.
– Кабы перечил, в ссылку бы сюда ехал, а не с поручением, – ответил Басарга. – Согласен со мной Иоанн Васильевич оказался. Выходит, что и размолвки у нас не имелось.
– И все же ты выговорил им помилование, боярин… – утвердительно кивнул Оничков. – Не понимаю я тебя, подьячий. Кабы здесь отпустил, то и мороки меньше вышло бы, и серебра в кармане зело прибавилось бы. А так: и в Москву гонял, и у плахи держал… А тем же самым все и кончилось. Токмо без прибытка.
– Прибыток-убыток, серебро-золото… – поморщился Басарга. – Что ты, будто купец, все на кошель переводишь? Бояре мы, слуги царские, державе русской опора. Ты пойми, кабы я деньги взял, то поморы, двинцы, крестьяне здешние в уверенности остались бы, что опричника царского купить можно! Тут заплатил – так решили. Здесь заплатил – иначе. Ныне же они запомнили, что в стране власть есть. Неподкупная, справедливая, правильная. Разве сие серебра того не стоило?
– Справедливость на хлеб не намажешь, подьячий…
– Экий ты, воевода… – рассмеялся Басарга. – Думаешь, я серебра и злата не люблю? Еще как люблю! Да токмо каждый человек для себя выбор сделать должен: что для него важнее, чем он торговать способен, а за что живот свой отдаст не колеблясь? Коли для тебя честь дороже злата – ты боярин. Коли кошель важнее – купец. Вот по сему выбору граница и проходит. Иной купец куда как богаче слуги государева бывает. Однако же все едино, как мошна ни тяжела, он остается смердом, а служивый – боярином. И всегда купец ниже боярина стоять будет!
– Я тоже честью не торгую! – вскинулся воевода.
– Так я в сем и не сомневаюсь, боярин… – Подьячий заглянул к себе в кубок и громко спросил: – Слушай, мы пить с тобой собрались али разговоры разговаривать?
– Пить, знамо! – встрепенулся воевода. – Долгие лета государю Иоанну Васильевичу!
– Долгие лета!
