Хозяева ладей и ушкуев с завистью смотрели вслед счастливчикам, ушедшим за прибылью, но поделать ничего не могли. Поморские кочи не боялись ни ударов острых льдин по усиленным бортам, ни затирания торосами, ни обледенения, а при нужде могли и вовсе скользить по льду на брюхе – лишь бы ветер был попутным, а лед ровным. Правда, и стоили они куда поболее других суденышек, а по мелководным извилистым рекам передвигались с немалым трудом – и потому дальше Северной Двины предпочитали не соваться.
Лед еще сплавлялся вниз огромными белыми полями, когда река начала подниматься. Это стало сигналом для большинства купцов грузить и свои посудины – на большой воде от столкновений уйти проще, да и в зажор попасть маловероятно. Риск, конечно, остается, но ведь каждый день простоя – убыток.
Глядя на соседей, стал собираться в путь и Басарга. Рана у него уже почти затянулась, боярин обходился без повязки. Карст Роде выглядел бодро – вино явно пошло на пользу. Однако и рана у него пока не зарастала, и рука висела на привязи. Похоже, сабля порезала какие-то мышцы, и теперь пленник надолго остался одноруким.
Дату отплытия назначила Северная Двина. Быстро поднимаясь, она добралась до козлов, на которых зимовал струг, и однажды вечером тот просто всплыл. Холоп бросил якорь, но эту ночь они провели уже на борту, а поутру подняли парус, и по сторонам зажурчала вода…
Ветер был боковым, однако просторы разлившейся реки позволяли холопу лавировать, словно в море, и он ловко пробирался вверх по реке, то поднимаясь с попутным ветром против течения, то резко перекладывая руль и проскальзывая к подветренному берегу, чтобы потом опять повернуть наверх.
– Глазам не верю, – покачал головой датчанин, – чем заслужили вы милость Господа, русские, что он наградил вас такими просторами? У нас, куда ни сунься, уже через час пути на деревню наткнешься, а через два – на крепость или город какой. Каждый куст кому-то принадлежит, за каждой канавой надсмотрщик, за каждый чих налог полагается. Здесь же, поди, отошел от реки, дом построил да и живи где хочешь и сколько хочешь?
– Коли заметят, подати придется платить, – предупредил Басарга. – За пашню, тони или меха. Чем жить станешь, за то и платить.
– Чего? – вытянул шею Роде.
– Подати платить, – повторил опричник.
– Прости, боярин, но я, видать, ослышался. Не сочти за труд, еще раз повтори, чем мне такая вольность грозит?
– Придется платить подати… – размеренно произнес Басарга Леонтьев.
– Подати! – нервно расхохотался датчанин. – Подати! Бери что хочешь, живи где хочешь… И всего лишь – подати! Эх, боярин, не бывал ты в местах, где у каждой крысиной норы моментом хозяин находится, сборами обложить норовит, а то и в рабы с потомками вместе записывает… А ваша жизнь суть вольная вольница. Ничто не запрещается, ничто не наказывается. Коли другим зла не делаешь, то и живи по своему разумению, где пожелаешь! Мечта…
– Так живи, – предложил с усмешкой боярин. – У нас всяким людям рады, лишь бы зла не замышляли.
– Рад бы в рай, грехи не пускают, – пожал плечами датчанин. – Я человек моря, от земли кормиться не умею. Поверишь, даже дома у меня на берегу нет. Иные от берега до берега живут, а я на берег от моря до моря попадаю.
– Но ведь родился ты где-то? Не на корабль же тебя чайки принесли?
– Чайки? На корабль? – Роде громко расхохотался, оценив шутку. – Можно и так сказать. Ибо вольной земли на Лабе, на которой я родился, нету более. Датский король завоевал. Я, правда, к тому времени уже в море жил. Сперва простым моряком, потом суденышко прикупил и торговать попробовал…
– Нешто моряки у вас такое жалованье получают, что на корабль с товаром деньги так быстро скопить могут? – удивился Басарга.
– За то, как я копил, меня в Гамбурге и Киле виселица ждет, боярин, – безмятежно признался датчанин. – Однако серебро скопленное все едино на пользу не пошло, рассыпался мой пинт еще до того, как прибыль успел принести. После того я к королю Фредерику на службу и пошел, корабли его в походах охранять. Посему датчанин я, так получается, по службе, а не по рождению. Ныне у тебя в полоне, можешь за русского считать.
– Что же с тобой делать, полонянин? – почесал подбородок опричник. – Я так понимаю, родичей у тебя нет? Выкупа за тебя никто не заплатит?
– Прости, боярин… – Карст Роде, забывшись, попытался развести руками и тут же охнул от боли.
– А король Фредерик выкупит?
– Так ведь я от судна отстал! Мыслю, в списках еще с осени не значусь.
– И у самого казны прикопанной тоже нигде не спрятано?
– Токмо не говори, что камень на шею и в воду, боярин, – рассмеялся пленник. – Я тебе еще пригожусь.
– Ишь ты, селезень сказочный… – хмыкнул опричник. – Откуда ты токмо так хорошо по-русски болтаешь?
– Так всю зиму в Холмогорах! – напомнил датчанин. – Там ни по-англицки, ни по-нашему никто со мной беседовать не собирался. Пришлось самому тумкать, где, что и как здесь обзывается. Да быстро, ибо немому пожрать себе найти не так-то просто. Но, вишь, ничего, управился.
– Русский, англицкий, датский, – согнул по очереди три пальца Басарга. – Знаю, куда тебя определить. Поместье мое по дороге у нас будет. А в нем у меня приют сиротский и школа. Грамоте детей окрестных учат, счету. Стрельбе из лука, снаряжению пищали, «Готскому кодексу»…
– Ах, вот оно что! – посерьезнел датчанин. – Выходит, ты не деревенский увалень из леса, а фехтовальщик известной школы? Знал бы, с топором и ножом не сунулся, тесак бы и кастет прихватил и в сарай какой тесный для схватки выманил.
– Ты и так неплохо дрался, Карст, – утешил его Басарга. – Посему я тебя у дома своего высажу и прикажу к школе определить. Языкам детей будешь учить и хитростям боя корабельного, владению парусом. Пока исцелишься полностью, иной пользы от тебя все едино не будет. А там посмотрим на старания твои. Коли хорошо себя покажешь, так, может статься, умом, а не золотом из плена выкупишься.
* * *
Переезд государя в Александровскую слободу сделал прежний, привычный путь неудобным. От обжитой подьячим Яхромы что до Москвы, что до нового монастыря царского в верстах путь получался одинаковым, однако же по воде выходило, что округ слободы струг огромную петлю описывает, на полтораста верст, не менее. И все – против течения, либо на бечеве, либо на веслах пробиваться надобно. Посему на этот раз Басарга Леонтьев оставил струг в Калязине, взял под его залог четырех коней и во весь опор помчался узкими лесными проселками к Сергиеву посаду – хороших дорог в этом направлении накатать еще не успели. А к Александровской слободе путей не имелось вовсе.
Скачка заняла три дня, на исходе которых Басарга едва стоял на ногах. Однако же приказ царский он помнил: вернуться с вестями как можно скорее, а потому, как был – запыленный, пахнущий потом, в грязных сапогах, – решительно вошел на крыльцо «игуменского дома», как называли здесь царские палаты. Опоясанные саблями монахи, укоризненно глядя на неопрятного собрата, тем не менее проводили его в трапезную – имя подьячего Леонтьева говорило само за себя.
