– Образовался, не без этого, – согласился Софоний и пригладил подбородок. Явно хотел подергать себя за бороду, но коротка была, дергать не за что.
– Ну, так давай твоему интересу удачи пожелаем, – зачерпнул меда Басарга.
Боярин Зорин потер себе нос. Выпил. Подергал кончик куцей стриженой бородки.
– Что? – с напором спросил его Басарга.
– Помню я, друже, какой славный у тебя сиротский приют в поместье… – Боярин Зорин замолк, черпнул меда, попил.
– Так по слову из тебя и вытаскивать?
– Спросить хотел… Дитя в него не примешь?
– Конечно, возьму! – даже удивился такому вопросу подьячий.
– А если он еще не родился?
– А-а-а… – озадаченно почесал в затылке Басарга. – Вот, стало быть, отчего ты две комнаты снял?
– Она на богомолье… – шепотом пояснил Софоний. – Нехорошо выйдет, коли кто увидит.
– Там не увидят, коли сама в город не покажется… – согласно кивнул подьячий. – Приму, конечно, какие тут вопросы? Вот только как? – Он немного подумал: – Вот что. Струг мой в Калязине. Где – холоп знает. Бери его, нанимай возок какой-нибудь да поезжайте туда не спеша. Как государь определится, чем меня теперича озадачить, я весточку пришлю.
– Спасибо, побратим.
– Да мне токмо в радость. – Басарга черпнул еще меда и поднялся: – Холопам повезло.
– Ты о чем?
– Прием посольский у государя. Скоро полдень, идти надобно. А меда еще почти полный жбан. К вечеру упьются.
– Тебе-то какая разница?
– Ты о чем, друже?
Софоний многозначительно улыбнулся.
В посольской палате подьячий оказался и вовсе единственным, кто был одет так богато. Словно белая ворона в обычной серой стае. Или, вернее, золотая. На фоне монашеских ряс расшитая ферязь смотрелась особенно ярко, точно светилась. И то, что в зале опричников собралось всего три десятка, Басаргу никак не утешало. Чувствовал он себя зело неуютно. А когда в палате появился Иоанн – ему и вовсе захотелось провалиться сквозь землю. Царь и его малая свита из пяти бояр тоже вышли в рясах, да еще и скромно подпоясанные пеньковыми веревками. Единственная роскошь – клобуки на головах вместо скуфий.
Подьячий попятился, намереваясь прижаться к обитой коричневым сукном стене, раствориться в ней, стать невидимым, незаметным. Но не тут-то было. Государь заметил золотой блеск и, усаживаясь на трон, поманил его пальцем:
– Боярин Леонтьев! Подь сюда.
Опричники раздвинулись, пропуская его вперед, Басарга остановился перед троном, низко поклонился:
– Твой верный слуга, государь…
– Рядом встань, – распорядился царь. – Свены послов с жалобами прислали о спорах порубежных. Коли о кольских землях речь зайдет, так лучше тебя о тех делах никто не ведает.
– Слушаю, государь.
– Отписку твою посмотрел, – уже не так громко добавил Иоанн. – Читается ровно былина с чудесами. Мастерские кирпичные, кожевенные, пивоварные, лесопильные, садки рыбные, мельницы водяные… Когда ты в последний раз на него жаловался, окромя солеварен ничего не имелось. Нешто вправду так много наворотил?
– И все беспошлинно, государь! И все без твоего дозволения! Не о вере христианской и духовном служении сей настоятель помышляет, а токмо о доходах мирских да хитростях розмысловых…
– Однако… – Иоанн откинулся на спинку трона, подумал, сделал жест рукой. Дверь посольской палаты распахнулась. В залу, тиская в руках шапку, вошел молодой боярин в добротном, но неброском кафтане, низко поклонился государю:
– Князь Тихон Киясов тебе челом бьет, игумен Иоанн Васильевич! Дозволь службе державной себя посвятить, мысли мирские отринув. Нет для меня большего желания, нежели царство твое видеть великим и процветающим, могучим и бескрайним. Во имя веры православной и чести предков своих готов живот свой отдать. Любые повеления твои исполнять стану без сомнения, ни на кого более не оглядываясь!
– От сердца ли идут слова твои, князь Тихон, али власти и прибытка желаешь ты от обители нашей? Не гордыня ли влечет тебя в обитель царскую?
– В чистоте помыслов своих готов пред Богом и людьми любой клятвою поклясться!
– Сомнения терзают меня, княже… – Иоанн пощупал подбородок собранными в щепоть пальцами. – Не знаю я тебя вовсе. Можно ли верить словам твоим?
– За слова сии иноки твои бояре Лыков, Безобразов, Овицин и Благово головами своими поручиться готовы! – гордо сообщил князь.
– Так ли сие?
Из рядов стоящих по сторонам палаты опричников вышли четверо монахов, склонили головы:
– Ручаемся, государь!
– Понимаете ли вы, братья мои, что за измену делу нашему инока, за которого ручаетесь, вы головами своими заплатите?
– Да, государь!
– И все же от ручательства не отказываетесь?
– Мы ручаемся за него, игумен, – вразнобой, но одинаково ответили опричники.
– А ты, князь Тихон, понимаешь ли, какую ношу принимаешь на плечи свои? – Иоанн поднялся, спустился с трона к просителю. – Отречься от мира ради служения державе и православию? Забыть о себе, о роде своем, об утехах обыденных, посвятить себя и помыслы все служению высшему?
– Приму сие послушание с радостью! – сжал на груди шапку проситель.
– Знай же, что по законам братства нашего клятвопреступнику полагается смерть через отсечение головы! – грозно повысил голос Иоанн. – За сношение с людьми земскими – смерть! За встречи с семьей своей – смерть!
[26]
За укрывательство изменников – смерть! Не щадя жизни своей, княже, обязан ты искать и выгрызать измену, ересь любую, разить врагов державы нашей и делать все для ее блага и возвышения!
– Клянусь! – с готовностью согласился Тихон Киясов.
– Не мне клянись! Господу нашему должен ты клятву принести на образе его в иконе Спаса Нерукотворного! – Иоанн вернулся на трон, а в посольскую палату торжественно внесли потрескавшуюся от времени икону в переливчато сияющем окладе, полностью сшитом из бисера со вкраплениями самоцветов…
Пострижением это назвать было нельзя: князь Киясов по боярскому обычаю брил голову наголо. Дело ограничилось целованием образа, поклонами на все четыре стороны и еще одной клятвой отречения от мира.
После того как новоявленный инок получил свою рясу, в посольскую залу вошел с той же просьбой боярин Микитка Игнатьев, следом боярский сын Иванец Лыков, а потом – князь Дмитрий Горчаков. Басарга даже вздрогнул от такого нарушения местнических правил: родовитый князь вслед за худородным слугой впускается! Однако здешний инок и глазом не моргнул, обойдясь с князем ничем не лучше, нежели с боярским сыном до него.
