— Это просто мое скромное убежище, где я скрываюсь от мирской суеты, — оправдывающимся тоном произнес Шоу.
— Будете лгать, найдете здесь вечный покой, под этими чертовыми половицами.
Его глазки забегали. Я направил фонарь на туалетный столик, глянул в ту сторону.
— Под полом ничего нет. Ничего, честное слово.
— Может, все-таки покажете мне, мистер Шоу?
Я толкнул его в глубь комнаты.
— Не то ли самое это место, о котором вы мне говорили? — спросил я. — Вернее, то, о котором не хотели говорить? Где вы прятали дневник Криса?
— Нет, нет. — Шоу тряхнул головой. — Я не понимаю, о чем вы.
— Вы не считаете, что тысяча фунтов довольно внушительная сумма денег, мистер Шоу?
— Простите?
— Я спросил, вы не считаете, что тысяча фунтов это очень большие деньги?
— Да, наверно.
— И мы на ней сговорились.
— Так я вам очень благодарен за деньги, мистер Вудс, правда. Очень благодарен.
— Рад это слышать. Однако за тысячу фунтов я хотел бы знать правду. Вы ведь не стали бы что-то утаивать от меня, верно?
— Нет, конечно нет.
— Прекрасно. Так покажите мне.
Его сиплое дыхание, казалось, наполнило всю комнату.
— Здешний воздух вреден для моего здоровья.
— Не спорю. Значит, чем быстрее вы покажете мне, тем быстрее мы оба уйдем отсюда.
— Я собирался вам показать, честно.
— Так все-таки есть что-то еще? Что-то, что вы не удосужились показать мне?
— Да, но…
— Хорошо. Тогда давайте посмотрим.
— Я собирался связаться с вами сегодня вечером.
— В самом деле?
— Просто… понимаете, поскольку это нечто особенное, я подумал, что мистер… мистер Крейс, возможно, предложит за это отдельную плату.
Я рассмеялся ему в лицо.
— По-моему, сейчас вы не в том положении, чтобы торговаться.
Шоу медлил, не зная, как ему быть, переводил взгляд с туалетного столика на пол.
— Хорошо.
Он прошел, шаркая ногами, к туалетному столику и, опираясь на потемневшее зеркало, опустился на колени. Из кармана он вынул отвертку, поддел острием одну из половиц у дальнего плинтуса, сунул руку в образовавшееся отверстие, пододвинул то, что искал, ближе к себе, поднял соседнюю половицу и вытащил наружу небольшую железную коробочку из-под печенья с поблекшим изображением королевы на крышке. Открыв ржавую крышку, он достал пару исписанных листочков и жестом предложил мне посветить на его руки.
— Это предсмертная записка Криса… адресованная его матери, — объяснил Шоу. — Он написал ее в ночь перед смертью.
— Там есть еще что-нибудь? Дайте-ка взглянуть.
— Нет, ничего, — ответил старик. — Только это.
Я посветил фонарем в коробку. Шоу не лгал.
— Возьмите. — Он протянул мне письмо. — По крайней мере, Крис теперь может упокоиться с миром.
Ему плевать было на Криса. Его интересовало одно — деньги. Грязный шантажист. Я глубоко вздохнул, вспомнив, как чуть не убил старика во время нашей первой встречи. Ну и дурак же я был. Если б я вовремя не остановился тогда, то так бы и не знал о существовании этой предсмертной записки Криса.
— Спасибо, — сказал я, взглянув на Шоу.
— По крайней мере, теперь у мистера Крейса будут и дневник, и записка. Пусть спрячет все это в надежное место. Подальше от любопытных глаз, так сказать.
— Все верно, — согласился я.
В свои планы я не собирался его посвящать. Скоро он и сам о них узнает.
— Морин так и не смогла простить его.
— Да, такое простить невозможно. Хоть я и работаю на него, но это не значит, что я оправдываю его преступление.
— Он жизнь у него украл.
— Да, это ужасно. Но, пожалуй, будет лучше, если это останется между нами, как вы считаете? Я уверен, что Морин не хотела бы скандала. Чтобы пошли грязные слухи, чтобы марали в грязи имя ее сына. И потом, нужно подумать и о других семьях. Каково им будет?
Шоу запыхтел, наморщил лоб.
— Другие семьи? — спросил он с недоумением.
— Да, другие.
— Это вы о чем?
— Крис был не единственной жертвой. Крейс… совратил не только его. Были и другие мальчики.
— Но Криса никто не совращал.
— Что?
— Я не знаю, когда между ними… ну, вы понимаете… это началось, но Морин говорила, что поначалу ей было очень тяжело, очень. Потом она увидела, что Крис счастлив. Что они счастливы вместе. Ей это не нравилось, но она поняла, что не должна вмешиваться, если не хочет потерять сына. Но совращать его никто не совращал. Нет.
— То есть вы утверждаете…
— Он не из-за этого покончил с собой.
— Тогда почему?
Шоу передал мне письмо.
— Оно теперь ваше, — сказал он. — Прочитайте.
* * *
Дорогая мама!
Даже не знаю, как тебе это сказать. Это касается папы. Помнишь ту Ночь Гая Фокса много лет назад? Глупый вопрос. Конечно, помнишь. Такое ты никогда не смогла бы забыть. Как и я. Все это случилось по моей вине.
Чуть раньше в тот день я заглянул с улицы в окно кабинета папы и увидел, что ему опять не удается призвать к порядку своих учеников. Это был мой шанс. Я побежал в туалет, написал там записку и подсунул ее под дверь кабинета директора школы. Знаю, я поступил ужасно, но тогда я считал, что делаю все правильно. Думал: пусть папа потеряет работу здесь, зато найдет новую, и я перейду в другую школу, где не буду бояться открыть рот.
Я не смог бы уйти из жизни, не открыв тебе это. Прости. Но ухожу я не поэтому.
Не могу сказать точно, когда у нас начались нелады. Наверно, вскоре после того, как я оставил университет. Знаю, ты была против того, чтобы я бросал учебу, но Гордон считал, что у меня как писателя есть будущее. Он прочитал несколько рассказов и литературных портретов — это были мои первые литературные опыты — и сказал, что они написаны хорошо, изящно, почти готовы к публикации. Однако, добавил он, мне нужно все свои усилия направить на создание романа. Большинство дебютных романов, сказал он, это, как правило, плохо завуалированные автобиографии, но в том нет ничего плохого. И мы решили, что будет лучше, если я начну писать о том, что мне близко, о реальных событиях. Я стал просматривать свой дневник. Признаюсь тебе честно, мне было ужасно тяжело читать то, что я написал несколько лет назад.
Гордон предложил мне попытаться заново пережить некоторые из моих воспоминаний — в частности, те, что уже зафиксированы в моем дневнике, — чтобы записать на бумаге свои чувства. Он сказал, что можно взять какой-то один случай — например, мой первый день в Уинтерборне, — и попытаться описать его несколько раз, причем каждый раз в новой трактовке или другими словами. Это была невероятно вдохновляющая идея, которая, как мне казалось, приносила свои плоды. Порой, когда дело не шло, а это случалось довольно часто, он советовал мне просто размышлять вслух. По его словам, устный рассказ зачастую стимулирует работу подсознания, что позволяет изложить свои впечатления в письменной форме. Иногда Гордон делал записи. «Зачем ты записываешь все это?» — спрашивал я. «На всякий случай, чтобы было. Как знать, вдруг пригодится?» — отвечал он.
