Он сел на высокий кухонный табурет. На грязной тарелке лежали листья сельдерея, он сунул один в рот.
— Нет, не знаю, — сказал он, пережевывая.
— Любимый, — сказала она, и ему пришлось улыбнуться. Она поцеловала его в ухо и в шею. — Ты никого не можешь убить, — прошептала она. — Когда ты находишь паука, ты выбрасываешь его в сад. Рудольф Фьорд покончил с собой. Он выбрал смерть совершенно самостоятельно. — Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — В этом нет твоей вины.
— Я скучаю по тебе, — сказал он, все еще жуя.
— Скучаешь по мне? Что за ерунда. Я здесь.
— Не совсем, — возразил он. — Мы оба не совсем здесь. Не так, как раньше.
Все наладится, подумала она. Скоро. Я наконец-то начала спать. Не много, но гораздо больше, чем раньше. Скоро весна. Рагнхилль подрастет. Станет сильнее. Все будет хорошо. Только бы это дело было закрыто, и ты...
— Ты не думал о том, чтобы отдохнуть? — спросила она, начиная загружать посудомоечную машину.
— Отдохнуть?
— Да, взять отпуск по уходу за ребенком?
— Как будто у нас есть на это деньги...
Он все жевал и жевал, рассматривая зеленые обкусанные листья на тарелке.
— Я могу снова начать работать, — сказала она. — Подумай, разве не хорошо будет отойти от этого дела? Забыть о нем? Заняться чем-то другим...
— Не говори ерунды. — Он еще раз провел ладонью по ежику на голове. — Как странно — выбрать смерть...
— Послушай, ты мне зубы не заговаривай. Ты думал об этом?
— У тебя есть право на основную часть отпуска по уходу за ребенком, Ингер Йоханне. И это разумно и справедливо. Ты недавно родила и кормишь ребенка грудью. Это хорошо для Рагнхилль. Значит, это хорошо для нас.
Как будто чтобы подчеркнуть, что дискуссия окончена, он выплюнул то, что осталось от листа сельдерея, в мусорное ведро под раковиной.
— Это очень странно, — развел он руками, — что человек решает покончить с собой, потому что кто-то может узнать, что он гомосексуалист. В две тысячи четвертом году? Да черт побери, они же везде. У нас работает куча лесбиянок, и что-то не похоже, чтобы их кто-то притеснял или они как-то стеснялись...
— Ты ничегошеньки об этом не знаешь, — сказала Ингер Йоханне, собирая салфеткой листья сельдерея в мусорное ведро. — Ты с ними совсем незнаком.
— Да черт побери, в этой стране министр финансов — гей! И никого это не волнует.
Ингер Йоханне улыбнулась. Это его задело.
— Министр финансов... холеный мужчина из хорошего района, — сказала она. — Дипломатичный, настоящий профессионал и, если верить тому немногому, что мы о нем знаем, прекрасно готовит. Он уже сто лет живет с одним и тем же мужчиной. И это все-таки немножечко другое, чем покупать мальчиков и расхаживать с блондинками под мышкой каждый раз, когда на тебя направлены камеры.
Ингвар ничего не сказал и опустил голову на руки.
— Давай ты поспишь немного, — тихо сказала она, гладя его по спине. — Ты всю ночь не спал.
— Я не устал, — пробормотал он.
— А что тогда с тобой?
— Расстроен.
— Я могу чем-то помочь?
— Нет.
— Ингвар...
— Хуже всего то, что с Рудольфа практически сразу сняли все подозрения, — горячо сказал он, выпрямляясь. — У него все было в порядке с алиби. Ничто не указывало на то, что он как-то причастен к убийству. Наоборот, если верить сообщениям его коллег, он был очень этим подавлен. Почему мы просто не могли оставить его в покое? Каким боком нас касается то, с кем он там трахается?
— Ингвар, — снова начала она, кладя обе руки ему на шею.
— Послушай меня, — сказал он, отталкивая ее руки.
— Я слушаю. Но не могу не возражать, когда ты не прав. У вас были веские причины следить за Рудольфом Фьордом. По крайней мере из-за ссоры с Кари Мундаль на вечере памяти...
— Да понимаю я, — перебил он. — Но дней пять назад ты составила профиль убийцы, и он совершенно не походил на Рудольфа Фьорда! И почему тогда я должен был преследовать...
— Ты не верил в этот профиль, — устало сказала она, доставая порошок для посудомоечной машины, — ни тогда ни сейчас. И перестань дуться.
— О чем это ты?
— Ты себя очень жалеешь. Прекрати.
Она включила посудомоечную машину, поставила порошок обратно на полку в шкаф и повернулась к нему. Уперла руки в бока и широко улыбнулась.
— Дуреха, — пробормотал он и нехотя улыбнулся в ответ. — Ты, между прочим, сама говорила, что в этом профиле есть слабые места. Вегард Крог не вписывается — он недостаточно известен.
Ингер Йоханне подняла с полу Суламита. Глаза на решетке радиатора лишились зрачков и ослепли. Она покрутила в руках сломанную лестницу.
— Я постоянно думаю об этом, — сказала она.
— И как успехи?
— Помнишь, мы сидели тут с Зигмундом? Не в прошлый вторник, а пару недель назад?
— Конечно.
— Он спросил у меня, кто, по моему мнению, самый ужасный убийца, которого только можно представить.
— Да.
— Я ответила, что это убийца, у которого нет мотива.
— И что?
— Таких не бывает.
— Что же ты тогда имела в виду?
— Я имела в виду... что убийцу, который выбирает жертв совершенно случайно, не имея мотива для этого конкретного убийства, будет сложно найти. Если, конечно, выполнен целый ряд других условий. Например, преступник очень хорошо делает свою работу.
Ингвар кивнул и выразительно положил себе руку на живот. Она со стуком отбросила от себя Суламита.
— Ты не голоден, ты ел меньше часа назад. Послушай же!
— Я слушаю, — сказал Ингвар.
— Проблема в том, что представить себе совершенно случайный выбор жертв довольно сложно, — сказала Ингер Йоханне, усаживаясь на высокий табурет рядом с ним. — Люди не живут в одиночестве! Мы не можем быть абсолютно беспристрастными, у нас есть свои симпатии и антипатии... Если представить себе человека, который решает убивать. По той или иной причине. К этому мы вернемся. Но он решает убивать. Не потому, что он хочет лишить кого-то жизни, но потому, что он...
— Сложно представить, что кого-то хладнокровно убивают, хотя убийца не желает ему смерти.
— Мы все-таки попробуем, — нетерпеливо сказала она и переплела пальцы так, что костяшки побелели. — Убийца, может быть, выберет первую жертву совершенно произвольно. Как мы в детстве раскручивали глобус с закрытыми глазами. Туда, куда укажет палец...
— ...ты обещаешь поехать через двадцать пять лет, — подхватил он. — Я читал книгу в детстве о чем-то таком — «Обещание обязывает».
