Мы могли бы пройти мимо этой колонии, но настало время подумать о ночлеге. И не так уж много оставалось в мире людей, чтобы равнодушно повернуться спиной. Я чувствовал, что эти парни не представляют опасности. Они вели нас какими-то запутанными коридорами. Мы спустились в подвал по разбитой лестнице, попали в широкую канализационную трубу. Горький опыт хождения по подобным артериям уже имелся, но в данном случае все было спокойно. Тропу протоптали, местные коллекторы были свободны от духов подземелья. Мы погружались все глубже в подземный мир, миновали мощные металлические двери, отворившиеся на условную фразу. В теплотрассе и примыкающей к ней котельной горели восковые свечи, урчал заезженный генератор. Копошились люди в выцветшем тряпье. В нашу сторону устремлялись женские лица, в которых не оставалось ничего женского, слезились воспаленные глаза беспомощных пожилых людей. «Население» жалось к печкам, работающим на полную мощность. Холод просачивался через стены, в подземелье царил убийственный гнилостный дух. Молодых и здоровых практически не было – выбило, как в Великую Отечественную. Люди ворочались на лежанках, что-то бубнили, тянули к нам засохшие длани. Несколько раз мы останавливались, отдавали им рыбу, пожертвовали банку тушенки. Обитатели подземелья не набрасывались на еду, как голодные звери, садились в кружок, пускали по кругу ложку или нож, терпеливо ждали, пока им что-нибудь достанется. Ну, не могли мы всех накормить! Они продолжали тянуть к нам заскорузлые ладони, а Ольга испуганно шептала:
– Откуда же их столько, Карнаш… Ну, что ты молчишь? Объясни этим людям, что мы не рассматриваем обращения граждан…
Среди умученных, хотя и нормальных лиц, мелькали деформированные, изуродованные, зачастую лишенные основных человеческих примет – глаз, ушей, носа. Поднялся мужчина с вмявшимся черепом и гигантским «защечным мешком», свисающим с физиономии, словно дряблая женская грудь. Левый глаз у него отсутствовал, а правый находился явно не в своей тарелке. Зевнула и почесалась «интересная» особа, у которой вместо ушей были жалкие волдыри с отверстиями, а между толстыми пальцами на руках красовались перепонки. Еще одна «красавица подземелья» с землистым, предельно вытянутым лицом, но удивительно красивыми глазами – она была одета в длинные мешковатые юбки и зимний пуховик когда-то красного цвета – вкрадчиво приблизилась и зашептала мне на ухо, что может доставить самое райское на земле наслаждение, которое я никогда не забуду. Она шептала, что готова доставлять мне его постоянно, пока у кого-то из нас не отсохнут соответствующие части тела – и всего лишь за пустяк с моей стороны: немного еды и позволение находиться рядом, в особенности с моим автоматом. В голосе женщины звучали бархатистые чарующие нотки, в красивых глазах застыла извечная бабья тоска. Она тянулась к моей руке, чтобы погладить ее – совершенно не смущаясь присутствия Ольги. Я смущенно бормотал, что еда у нас кончилась, и ничем полезным я быть не могу. «И вообще его женщины не интересуют», – хмыкала в кулачок Ольга.
– Ой, не могу, – возмущалась она, когда я вырвался из плена удивительных глаз. – Проституция Российской Федерации, блин, просьба любить и жаловать. Какие мы нарядные и раскрепощенные…
Вскоре эти люди уверились, что у нас действительно не осталось еды. Они теряли к нам интерес, разбредались по углам. Враждебного отношения я не заметил. Эти люди хотели только есть. Ничего другого их в жизни не интересовало. Им было абсолютно безразлично, кто появляется в их компании и кто ее покидает. Многие из них давно махнули на себя рукой, жили лишь ожиданием смерти. Мы отыскали свободный уголок между изгибами холодных труб. Здесь валялось какое-то тряпье. Я застелил его сверху распахнутой фуфайкой. Ольга свернулась калачиком, потянулась ко мне. Я поцеловал ее в щеку, известив, что хочу еще пройтись, вернусь через двадцать минут. Часы показывали без малого час ночи, большинство страдальцев уже спало. Ворочались тела, укутанные рубищем. Кто-то монотонно матерился, сокрушаясь, что не может умереть. А руки на себя накладывать – смертный грех, придется терпеть. Но ничего, уже не за горами тот долгожданный день…
Местного предводителя я нашел в закутке за засыпанной аппаратной. Абсолютно седой мужчина в телогрейке нервно прохаживался между самодельными нарами и утлым раскладным столиком. Он еще не исхудал, как большинство подопечных, хотя и не сказать, что выглядел атлетом. Серое лицо изрезали глубокие морщины.
– Пойми, Борис, – с хрипотцой внушал «отец нации» унылому рябому типу. Тот слушал стоя, с опущенной головой, – ну, нет другого выхода, такой закон. Что нам делать с твоей Елизаветой – в санэпидемконтроль звонить? Отправить лечиться за границу? Заразилась твоя благоверная, хорошо, что успели поместить в карантинный бокс. Это конец, Борис. Она со дня на день в зомби превратится. А ты к ней ходишь и тоже подхватишь инфекцию. Хочешь, чтобы все от нее свалились? Извини, друг, доступ к «телу» закрыт. Мы все понимаем, скорбим вместе с тобой, твоя Елизавета была доброй покладистой женщиной, нам будет ее не хватать… В общем, завтра команда Латышевского сделает то, что должна. Прости, дружище, это необходимо. Не ходи к ней больше. Тебя все равно не пустят.
По глазам потенциального вдовца текли слезы. Он все понимал. Пошатываясь, он сгинул во тьму. Предводитель плюхнулся за стол, открыл тетрадь с обмусоленными корочками, послюнявил карандаш и на нескольких страницах что-то вычеркнул.
– Вот так и доживаем. Осталось их девяносто четыре… – резюмировал он со вздохом, пожимая мне руку и всматриваясь в мое лицо. – Жалко Бориса, но что поделать? На собственной шкуре знаю, что это такое. Моя жена скончалась полгода назад. Подхватила инфекцию на свежем воздухе. Хоть не выходи из этого подземелья… Гусак Алексей Захарович, – представился предводитель. Я тоже представился. – Тезка, значит, ну, что ж, хорошо… – он оценивающе обозрел мое еще не исхудавшее туловище. – В армии, похоже, служили, Алексей, выживать умеете. Вы же не с неба сюда свалились?
Я поведал, что считал нужным. Он внимательно слушал, покачивал головой. На слове «Академгородок» его глаза выбрались из запавших глазниц, сделались большими и удивленными.
– Глупости, Алексей, – передернул он плечами. – Безнадежная затея. Мне жалко вашего пацана, но прогулка в Академгородок… Далеко. И слухи разные о дальних землях гуляют. Назад вы не вернетесь. На вашем месте я смирился бы с потерей. Может, останетесь? – спросил он с надеждой. – До зарезу нужны такие люди, как вы. Полторы калеки осталось в подчинении… Жалко, – опечалился Гусак, когда я вежливо отклонил «заманчивое» предложение. – Не бережете вы себя…
– Может, знаете дорогу, Алексей Захарович? – спросил я. – Или люди ваши знают?
– Да нечего тут знать, – отмахнулся Гусак. – Напрямую вне трассы, конечно, не пройдете – там горы выросли, все окрестности ТЭЦ-5 и Ключ-Камышенского плато – загадочная горная страна. Как ни верти, только Большевичка и Бердское шоссе. Два варианта. Первый – по Каменской магистрали через автовокзал. Но это опасно, вы даже до Южной площади не дойдете. Сильвестра, я слышал, угомонили еще осенью, но свято место пусто не бывает, там сейчас каннибалы промышляют. У этой публики тоже дела не ахти, – Гусак вздохнул, словно и себя причислял к этому гордому племени. – Человечество вымерло почти полностью, есть им нечего, друг дружку жрать приходится… Вторая дорога вам больше подойдет. Метрах в трехстах по Каменской магистрали начинается глубокий разлом. Он тянется до улицы Кирова. Бандитов и каннибалов там не встретите – им нечем поживиться в том районе, а вот за прочих божьих тварей ничего не скажу…
