Казалось бы, чего с ума сходить? Ничего из того, что я сделал и сделаю еще, не может принести вреда никому из моих соотечественников. Ну да, может быть, погибнут несколько человек, которые выжили в реальной истории, но ведь зато не умрут тысячи из тех, кому судьба на самом деле подписала смертный приговор. И среди них и их потомков могут быть десятки и сотни не родившихся в реальности тургеневых, менделеевых, васнецовых… и скобелевых, кстати. Которые способны еще сберечь тысячи и тысячи русских жизней в перспективе.
Если так дальше продолжать, то можно докатиться до идеи о том, что из-за моего вмешательства не родятся Эмиль Золя, Жюль Верн, Пьер де Кубертен, Генрик Сенкевич или Мария Склодовская-Кюри. (Почему-то про возможность родиться Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу и Муссолини мыслей не возникало.)
Промаялся дурью на эту тему минут с двадцать, после чего здравый рассудок все-таки победил, и я пообещал себе не заморачиваться подобной хренью до конца войны. А после еще некоторого размышления – до конца света.
На войне солдат не убивает людей – он уничтожает врагов (если не ошибаюсь, эту мысль озвучил один из героев Пикуля). Если начать во время боя или при его планировании думать о том, что противник тоже человек, и, может быть, даже неплохой… Противник вытрет твою кровь со своего клинка о твой же мундир. Так что, пока хоть один вооруженный иноземец топчет русскую землю, никакой я не общечеловек. И они для меня не люди, пока ружье не бросили и руки не подняли.
…Погода приятная: и не жарко и не холодно, сверху не капает. Самое то сейчас с рюкзаком, да вдоль по речке какой-нибудь…
Но хоть и шли мы вдоль по Даугаве (хотя нет, это уже не Даугава, а Западная Двина – идем по русским областям), радости от этого не прибавлялось. Отступать по своей земле, несмотря на арьергардные победы в коротких и не очень стычках, когда уже сто лет нога вооруженного иностранца не ступала на русскую землю, – это тяжко. Что чувствовалось. Это я со своим послезнанием уверен, что Барклай поступает правильно и мудро, но остальные просто «внутренне клокотали» и не стеснялись иногда высказываться в адрес командующего весьма неоднозначно. Не в лицо, конечно, но совсем нетрудно дать понять человеку, что ты о нем думаешь, не говоря об этом прямо.
Трудно представить, что пережил этот великий россиянин, когда чувствовал нескрываемое презрение как со стороны генералов, так и со стороны солдат… Но линию свою гнул неуклонно: «Отступать к Смоленску!».
И мы отступали. Ох, и тоскливо было на душе. Даже белый крестик, что закачался у меня на груди рядом с владимирским, не особо душу согревал.
Сам Остерман-Толстой навесил его мне на мундир, процитировав статью из статута ордена Святого Георгия для нас, пионеров: «Кто при отступлении разведет или истребит мост под сильным неприятельским огнем, по переходе всех наших войск, и чрез то обеспечит дальнейшие их действия».
Приятно, конечно, что не забыли, но, честное слово, отдал бы сей символ признания своих действий на пользу армии, лишь бы не было этого тоскливого отхода. Отхода, сопровождаемого матюками солдат, цедимыми сквозь зубы, отхода, сопровождаемого более культурными, но все равно весьма неприглядными высказываниями штаб– и обер-офицеров в адрес «нерусского министра»…
Но мы еще вернемся! Вернемся, гоня в штыки и в приклады «просвещенную Европу», сопровождая ее бегущих солдат градом картечи и всполохами палашей нашей кавалерии, ударами дубин восставшего народа…
Все это будет! И Наполеон еще отдаст свою шпагу Платову! Задолго до Березины!.. Мы обязательно это сделаем! Ждите нас, леса и поля Родины! Мы еще вернемся!
