Обе руки инвалида были очень худы, а из рукавов шинели высовывались черными перчатками, и сразу становилось понятно, что они — механические. Судя по тому, как неуклюже-машинно инвалид забирался на свою кафедру, ноги у него тоже были не свои.
— Петренко, Семен Наумыч, — шепнул князю Игнат, наклоняясь к самому его уху, — совсем обрубком с фронта приехал, в сундучок положить можно было. А теперь, видишь — человек обратно.
Инвалид дождался, пока толпа затихла.
— Товарищи, — закричал он неожиданно высоким, но, тем не менее, приятным голосом, — товарищи и братья! Наша жизнь не трудна и не тяжела — она невыносима. По гудку, когда спят еще даже собаки, мы идем в предрассветном мраке на заводы и работаем, пока не начинаем валиться с ног! К ночи мы возвращаемся в наши холодные комнаты, в наши углы, где наши жены, наши дети смотрят на нас голодными глазами, а нам нечего им дать. И даже нам нечего им сказать. А пока мы спим, наши дети идут в подвалы, в машины Валь-Хамона гнать газ, чтобы мы не замерзли, а мы не знаем, вернутся ли они.
Когда мы истекали кровью во фронтовых госпиталях, княжны и графини, надев белые фартуки и чепцы, приезжали к нам и приносили нам конфетки и открыточки. Они говорили «ох, солдатик!», «не больно тебе, солдатик?», «выздоравливай, солдатик!». А сейчас они строят себе новые дома, живут в квартирах по десять комнат и топят каждую из них. И на каждый такой дом уходит столько газа, что хватило бы на сотню наших домов! И оттуда они смотрят, как мы калечимся и дохнем, как машины в цехах перемалывают наши руки, но они не бегут дарить нам конфетки и говорить «ох, солдатик!».
Толпа слушала молча, даже мало шевелясь. Инвалид всхлипнул, втягивая грудью воздух, и вдруг закашлялся, как туберкулезник. Он кашлял, согнувшись и сплевывая кровь на ящик, на котором стоял.
— Когда под Кенигсбергом наша ударная часть вошла в траншеи германцев и туда полезла пехота, они пустили на нее газ, — закричал он, откашлявшись, — и люди сначала ничего не почувствовали, а через день стали покрываться волдырями, как жабы. Волдыри росли медленно, никто не понимал, что с ними происходит, а потом они лопались, и желтый, вонючий гной лился оттуда. Я тогда уже лежал в лазарете и спрашивал: сестра, как же Бог допустил такое? А она отвечала: Бог попустительствует антихристу-Вильгельму, но наши казачки скоро поднимут его на пики. Эта сестричка, ангел с большими ясными глазами, ходила перевязывать отравленных газом и мыть их раны, хотя они воняли так, что воротило даже меня. А по ночам она плакала — я слышал, как она плакала в своей каморке рядом с моей кроватью. У меня не было уже рук — ноги были, но врачи собирались их отпиливать, потому что они гнили. Я тоже плакал — не потому, что мне жалко было свои руки и ноги, а потому, что я не мог сам поднять на пику Вильгельма и принести к ней, показать, как он, корчась, будет сползать по древку, как его потроха будут лезть наружу из дырки в брюхе. Я тогда думал, что только Вильгельм на пике может искупить се слезы. А год назад княжна Долгорукая, сестра милосердия из моего фронтового госпиталя, вышла замуж за сына генерала фон Бюлова, который командовал кенигсбергским укрепрайоном. Она объяснила мне, как Бог допустил, чтобы на людях лопалась кожа. Но кто объяснит мне, как Он допустил это?
Инвалид присел, потому что, вероятно, стальные ноги не позволяли ему наклоняться, не рискуя потерять равновесие, и поднял железный прут. Уперев его одним концом в свое механическое плечо, а другой сжимая в ладони, он стал медленно сгибать руку в локте, выгибая прут дугой. Прут был не меньше полудюйма в диаметре, и толпа завороженно следила за действиями инвалида. Романову приходилось видеть лица борцов и атлетов: их глаза наливались кровью, на шее вздувались вены. Лицо инвалида было спокойным и даже отрешенным, как будто это не его рука сгибала железо, и князю казалось, что он видит фигуру, заглянувшую в этот мир из иного, где действуют совсем другие законы физики.
— Если Бог попускает такое, то я не знаю, существует ли Он вообще, — закричал инвалид, продолжая медленно, без видимых усилий сгибать локоть. — Но если и существует, я не знаю, зачем. Он создал нас слабыми и послал нам страдания. Зачем нам такой Бог?
В этот момент рука, сжимавшая прут, остановилась. Инвалид с удивлением посмотрел на нее, и вот тут на его шее действительно вздулись вены, как будто он изо всех сил посылал руке приказ продолжать сгибаться, а она не слушалась. Толпа стояла молча.
Меньше секунды удивленно смотрели люди и сам инвалид на вдруг остановившуюся руку. Но каждый из тех, кто там был, запомнил эту секунду так отчетливо, как только мог.
— Что, Наумыч, зря на Бога восстал? — выкрикнул кто-то из толпы.
Инвалид среагировал мгновенно. На удивление ловко спрыгнув с ящика, он бросился, расталкивая толпу, к кричавшему. Правая его рука так и замерла с прутом, но левой он схватил человека за шею и поднял вверх. Тот захрипел и задергал ногами, как висельник. Толпа, затаив дыхание, смотрела, как инвалид держал рабочего, пока тот не замер. Петренко разжал пальцы, и тело мешком упало на чугунные плиты пола заброшенного цеха.
— Кто, — закричал инвалид, — кто еще считает, что я восстал зря?
Он повернулся и залез обратно на ящик. Чтобы все видели, в чем было дело, Петренко вытащил левой рукой из кармана часовой ключ и вставил в дырку шинели на правом плече. Он повернул ключ несколько раз, щелкая, как щелкает механизм часов, когда его заводят. И рука ожила. Инвалид разогнул ее, помахал над головой согнутым прутом, показывая всем, до самого края толпы, и принялся сгибать его дальше, доказывая непрешедшую мощь стальных мускулов.
— Да, — закричал инвалид, — Он создал нас слабыми. Все слабые, все. И только машины — сильные.
Увечный ударник согнул прут до конца, поднял его над головой, а потом бросил на пол перед ящиком — с такой силой, что от чугунных плит полетели искры.
— Бог не дал человеку силы сгибать сталь, а машина — дала. Я согнул ее, потому что у меня механическая рука, обе руки механические. Но разогнуть не смогу, потому что между двумя руками — хрупкие, дрянные кости, сделанные Богом, которые треснут, если я начну это делать. Но когда и кости мои станут из металла — тогда смогу я!
Он перевел дух, сглотнул, и кадык на его небритой, грязной шее дернулся, как ручка затвора винтовки Федорова.
— Разве не видите вы, — закричал инвалид, — что машины — самые сильные? Они могут летать, как птицы, плавать, как рыбы, и убивать, как человек. Или вы думаете, что машины — ваши слуги, поскольку вы приказываете, что им делать, заправляете в них топливо и смазываете их шестеренки? А вы попробуйте хоть однажды не заправить — вас рассчитают, выгонят с квартиры, и вы пойдете всей семьей побираться! Нет, милые мои, — не машины служат нам, а мы служим машинам. Да кто вы против машин, если даже ваших детей они могут забрать, когда пожелают?
Инвалид снова закашлялся, согнувшись, он кашлял тяжело и долго, сплевывая кровь. В этот момент луч прожектора с полицейского цеппелина осветил через провалившуюся крышу его согнутую фигуру в шинели. Романов сжался, ожидая пулеметной очереди, в которой не сомневался. Тень от стальных балок и стропил, остова крыши, крестом упала на инвалида, как прицел. Князь почувствовал, как сжались рядом с ним все другие, кроме самого ударника. Цеппелин снялся с места, его луч скользнул по толпе и исчез за кирпичной стеной. Инвалид разогнулся, вытер рукавом рот и несколько раз судорожно схватил ртом воздух.
