— Так точно, ваше благородие, сам удивившись своей смелости, за всех ответил Миша.
— Хорошо, — сказал поручик и вышел.
— Ну, братцы, давайте быстренько чаек пить, а то и верно их благородие говорит: спать уже надо. Устав-то не положено нарушать, — сказал Федор Осипович, сложенной в несколько раз портянкой снимая горячий чайник с печки.
Все расселись вокруг стола, Федор Осипович плеснул в каждую кружку чая. Достали сахар, двумя пальцами держа, опускали его в кипяток, чуть размачивали и обсасывали. Было вкусно.
— А вот Егорка, он Перемышль брал, ранен был, после госпиталя к нам послали, — показал Федор Осипович на сидевшего в углу солдата, — расскажи, Егор, пополнению, как ты государя видел.
В блиндаже это, видимо, была одна из излюбленных, рассказанных уже по десять раз историй. Но для Миши и Вани, еще ни разу не слышавших ее, не грех было повторить.
— Ох, братцы, — сказал Егорка, и глаза его вдруг стали одухотворенными, как у только что причастившегося человека, — как взяли мы Перемышль, так государь к нам на автомобиле пожаловал, крепость смотреть. А и было, скажу вам, на что смотреть: крепость-то побольше, чем наша. И орудия какие, а стены — таких стен у нашей-то нету.
— Полно врать-то, сказал кто-то, явно с целью подзадорить рассказчика, чтобы он добавил красок.
— Вот те крест, братцы, — продолжал Егорка, в своем воодушевлении даже не думая обижаться, — сто тысяч человек в ней гарнизону было. Государь приехал, крепость осмотрел, молебен в его присутствии отслужили, а потом он велел всех построить и говорит: «Молодцы вы, солдатушки мои, не зря я на вас надеялся. Великую вы пользу оказали не только мне, но и всей нашей родине». А потом перед строем прошел, как раз перед нашим. Идет, остановится, в глаза иному солдату посмотрит. И мне посмотрел. И как посмотрел на меня государь — ну, чувствую, не зря жизнь живу. Такой взгляд — всю душу насквозь видит. Но не для того видит, чтобы осудить, а как будто сострадает тебе. Как у Христа, братцы, взгляд. А я стою и думаю: ради такого государя и еще один Перемышль взять можно. Посмотрел на меня и пошел. Не заговаривал, врать не буду. А с некоторыми, рассказывают, и говорил, о службе спрашивал. И по именам называл. Мы потом все гадали: откуда ж он по именам знает? Одно слово — русский царь… Беда только, что царица у нас — немка.
Задули свечку, и почти тотчас в блиндаже раздался солдатский храп. Миша лежал на нарах, укрывшись еще не ношенной шинелью, и думал, что вот и ему однажды случится так, лицом к лицу, встретиться с государем. Он будет стоять в строю, уже наверняка с Георгием на груди, а государь, проходя мимо, остановится именно перед ним и скажет:
— Ну что, солдат мой Миша, как тебе служится? Всем ли доволен?
Миша приложит руку к фуражке и скажет:
— Так точно, ваше царское величество, премного благодарен!
Государь же улыбнется своему славному солдату и пойдет дальше. А больше ему, Мише, ничего и не надо.
Ночью стали бить колокола на высокой каменной колокольне Никольского собора в Мишином селе. Он любил колокольный звон. Звон означал праздник, весь народ валил в храм, и, конечно, вместе со всеми Миша, с мамой, папой, дедушкой, братьями и сестрами. Служба была долгой, но зато народ, одетый по-праздничному, выглядел так радостно, что радостно становилось и у Миши на душе. Но что за странный звон? Это не праздник. Уж не набат ли? Пожар?
— Вставай, парень, вставай, немцы. — Кто-то сильно тряс Мишу за плечо.
Он открыл глаза. Колоколов не было — это в орудийные гильзы, подвешенные, как гонги, изо всех сил колотили часовые. Солдаты, товарищи, слезали с нар, натягивали гимнастерки, хватали стоявшие при входе винтовки и выбегали наружу, в окоп. Миша тоже соскочил. Было по-утреннему промозгло.
— Ботинки-то надень, — услышал он сзади спокойный голос Федора Осиповича, — немец не уйдет никуда от тебя.
Миша спохватился и стал наскоро наматывать портянки.
Рассвет только занимался. Стрелки Землянского полка занимали свои места в окопе. Справа были позиции пулеметного взвода. Расчеты выкатывали из укрытий пулеметы, вторые номера тащили коробки с патронами и распрямляли ленты. Чуть дальше ставили траншейные пушки. Со стороны немцев в утреннем тумане ползли клубы зеленого дыма. Потом загрохотало, и вокруг начали рваться снаряды. Солдаты разом повалились вниз и присели на дно окопа.
— Что, страшно, — похлопал Мишу по плечу оказавшийся рядом Федор Осипович, — ничего, в первый раз всем страшно. А мне-то как страшно было, знаешь? У-у-у. Не трусь! В окопе нас не достанут. Главное — голову не высовывай. А как пушки стрелять кончат и немцы пойдут, так мы встанем и дадим им на орехи.
По окопу, пригибаясь, пробежал поручик Альбов. Он несколько раз останавливался, поднимал голову и смотрел в сторону приближающегося с немецкой стороны дыма.
— Ишь, ваше благородие, какую немцы дымовую маскировку пустили, — сказал, обращаясь к поручику, Федор Осипович.
— Думаешь. Федор, дымовая маскировка это? — мрачно спросил поручик. — Хорошо бы…
Он сел на дно окопа и задумчиво потер подбородок. Тут его взгляд остановился на Мише.
— Как вас зовут? — От волнения с Альбова слетела его строгая офицерская маска и обнажила недавнего студента петроградского Технологического института из профессорской семьи. — Извините, забыл.
— Миша… Михаил Долгоногов, рядовой, ваше благородие, — оторопел Миша.
— Вот что, — собрался поручик, — ноги в руки, беги на Заречный форт. Доложишь: немцы пустили газы. Опишешь, как выглядит: облако зеленое. Пусть скажут, что делать. Да смотри, наверх не вылезай. По ходам сообщения только беги, понял? Ну, живо!
Миша кивнул и побежал исполнять приказ.
— Боюсь, Федор, не маскировка это, — сказал поручик, облокотившись спиной о деревянную опалубку окопа, — это газы.
— И что, ваше благородие, делать? — спокойно спросил старый солдат.
— Ничего. Ждать. Молиться. Отдать приказ оставить окопы я не могу.
— Ну, стало быть, ваше благородие, будем ждать. Авось не газ. А хоть бы и так — ладно, что мальца уберегли.
Две недели немцы готовили газовую атаку, терпеливо выжидая благоприятного ветра. В 4 утра 6 августа из нескольких тысяч баллонов, собранных в 30 вытянутых по фронту против сосненской позиции газобаллонных батареях, они пустили смесь хлора с бромом.
Газ медленно ядовито-зеленым облаком полз к русским позициям. Он был тяжелым, забивался во все щели, спускался в окопы и блиндажи, ходы сообщения, и нигде нельзя было от него укрыться. Листья желтели, съеживались и падали с деревьев, трава выцветала и жухла, как будто сам Люцифер шел в клубах этого зеленого дыма. Кожа слезала с людей в тех местах, где коснулся ее газ. Попав в горло, он разлагался и превращался в соляную кислоту. Кислота разъедала глотку и легкие. Вены вздувались на лицах отравленных, их лица синели, горло сжималось так, что невозможно было дышать, конвульсии били тело, и опорожнялся кишечник.
