Вслед за зеленым облаком пошел германский ландвер. В противогазах, с винтовкой в одной руке и дубинкой, утыканной гвоздями, чтобы добивать не полностью удушенных и не тратить на них патроны, в другой, они двинулись на окопы сосненской позиции.
Напрасна была в этот раз их немецкая расчетливость — не пришлось бы в любом случае тратить патроны, потому что не было никого живого в окопах. Со страшными смертными гримасами лежали, глядя мертвыми глазами на шедших по ним живых немцев, русские солдаты. Беспомощно сжимал револьвер поручик Альбов, откинув навзничь голову, с кровавой пеной на бездвижных синих губах, и, словно закрывая своего командира от пуль, упал на него сверху Федор Осипович, уткнув лицо в землю и не боясь уже испачкать ею свою растрепанную бороду.
Словно в почтении к ним, подло, не по-солдатски убитым, замерла природа — только немцы, нарочно наступая на мертвых, хрустели их ребрами, и едва слышно пузырился, съедая кожу и мясо, превратившийся в кислоту хлор. Потом, когда все кончилось, на старом кладбище за Центральным фортом вырыли могилы, и похоронные команды приехали, чтобы забрать защитников сосненской позиции, старый генерал Бржозовский, без фуражки, стоял над окопом с мертвыми телами русских солдат, и сердце его протыкали тонкие и длинные, как спицы, иглы жалости: мучительно, безысходно жаль было не потому, что погибли, а потому, что так и не увидели они врага и не смогли встретить его своими пулями.
А газ, на ходу рассеиваясь, полз дальше — на Заречный форт и, через Бобр, на Центральный и Шведский форты крепости. Там уже поняли, что произошло, и приказано было гарнизону укрыться в казематах, заткнув все щели дверей и окон мокрыми тряпками.
Когда дошли немецкие цепи до железнодорожного моста, с потерей которого обнажились бы все подступы к крепости, из окопов у Заречного форта поднялись остатки 13-й роты Землянского полка. Не более 40 человек, половина роты, двинулись вдоль железнодорожной насыпи против германцев.
Химические ожоги разъедали их лица и руки, кожа отслаивалась, обнажая черное, обожженное кислотой мясо. Сквозь тряпки, которыми они обматывали рты, сочилась кровь. Иные были без тряпок, останавливались, кашляли, и запекшиеся сгустки вместе с кусочками легких вылетали на гимнастерки, падали на черную, еще утром свежую, а теперь увядшую мертвую траву. Но, откашлявшись, догоняли ушедшую вперед цепь и занимали свое в ней место.
— В штыки! — кричал, хрипя, шедший перед строем прапорщик с шашкой в руке. — В штыки, братцы! Держать строй!
Он не оборачивался, чтобы посмотреть, идут ли за ним еще его солдаты. Они не могли не идти. Но даже если и нет — что это изменит? Он что, остановится?
— В штыки! Ура! — Кровь хлынула из его рта.
За спиной раздалось «ура». Рота шла за своим командиром.
В цепи, вместе со всеми, с винтовкой наперевес шел Миша Долгоногов. Немецкий газ догнал его, когда он добежал до окопов перед Заречным фортом. Там залез в блиндаж и вместе с другими солдатами, подоткнув под дверь смоченные гимнастерки, они переждали, пока пройдет волна уже начавшего терять свою смертоносную концентрацию хлора.
Мише рвало горло, и что-то страшное происходило со щекой. Он не видел, что именно, только чувствовал, будто ее придавили раскаленным прутом, каким клеймят скотину. Хотелось кашлять, но это еще больнее, и он изо всех сил сдерживал позывы. Проще всего было лечь и умереть, даже не бежать, потому что боль все равно не отпустит. Он бы лег и умер, но рядом, слева и справа, шли товарищи и хрипло, через кровь кричали «Ура». Не было сил думать, а идти силы были, он шел и кричал вместе со всеми.
Перед мостом они встретили немцев.
— Вперед, братцы, — прохрипел прапорщик. Он взмахнул шашкой, вдохнул отравленный воздух, соляная кислота потекла по его горлу в легкие и забулькала в них. Дышать было уже невозможно, но еще можно бежать. Цепь побежала вперед.
— Die Toten, — пронеслось по немецким рядам, — die Toten kommen!
[25]
Мертвые русские шли на живых немцев.
На фортах крепости Осовец те, кто мог ходить, вставали к орудиям. Кровоточащими пальцами соскребали они с медных ручек колес наводки и капсюлей снарядов толстый зеленый слой окиси хлора. И командиры сквозь сочившиеся кровью тряпки на лицах кричали наводчикам координаты заранее пристрелянной на случай вражеского прорыва линии окопов сосненской позиции.
Немцы могли давить мертвых ногами, но не умели воевать с ними. Они остановились, неуверенно постояли на месте, глядя сквозь стекла противогазов на приближающуюся цепь 13-й роты Землянского полка, и повернули назад. Огненный вал крепостной артиллерии накрыл бегущий ландвер. Немцы уперлись в русские проволочные заграждения, которые так легко прошли в начале атаки. Они останавливались, толпились перед узкими проходами, проделанными ими с утра, снаряды врезались в их скученные ряды, раскидывая в разные стороны ошметки тел и обрывки формы, головы в бесполезных противогазах, руки, ноги, внутренности, они падали на колючую проволоку, цеплялись за нее и повисали на всеобщее обозрение, как товар в мясной лавке. Командиры орудий на фортах кричали «огонь», а вместо слов издавали только кровавый хрип, но расчетам и этого было достаточно, и пушки один за другим выбрасывали снаряды, оседая на противооткатах, а латунные гильзы со звоном, дымясь, падали на бетонный пол.
XII
Паровоз надземной железной дороги остановился у остановки «Пантелеймоновский мост», где начиналась шедшая к Спасо-Преображенскому собору Пантелеймоновская улица. Когда все пассажиры вышли на висящую над Фонтанкой на клепаных опорах эстакады стальную платформу, а кто хотел сесть — сели, он дал пронзительный гудок и сорвался с места, понесся в сторону Невского и дальше, к вокзалам западных железных дорог. В клубах его замерзающего на лету пара и дыма потонула вся набережная, скрылся Инженерный замок, и только шпиль его Михайловской церкви спасся, вырвался наверх, в свободный, чистый воздух между городом и небом.
Полковник жандармского корпуса Михаил Степанович Комиссаров, спрятавшись от ветра в поднятый воротник, спустился по крашенной зеленой краской с подтеками винтовой лестнице на правый берег Фонтанки, к трехэтажному зданию Петербургского охранного отделения. По привычке, хотя нужды в конспирации теперь уже не было, он пошел не к его подъезду, а прямо по Пантелеймоновской, и там, где она у Гангутской церкви ломала свою линейность, свернул в большой дом с курдонером
[26]
, перекрытым высокой аркой.
Дворник, дежуривший у ворот, покосился на него, но, узнав в лицо, лениво пропустил. Это был один из многочисленных запасных входов в Охранное отделение, которым пользовались его чины, не желавшие быть узнанными, но и не нуждавшиеся во встречах на конспиративных квартирах.
