Из рапортов железнодорожной жандармерии Рачковский знал, что военно-евгеническая лаборатория Новой Голландии каждый месяц получает до десяти вагонов с замороженными телами погибших на фронте. Но не уделял этому никакого внимания, полагая, что тела нужны для экспериментов. Теперь в его голове сложились два кусочка будущей мозаики — дела о государственной измене в Главном артиллерийском управлении.
— Хорошо, — начальник Охранного отделения погладил усы, — пусть Питирим все узнает, а потом сам же государю и доложит. Не посвящайте его в подробности — чем больше он выведает самостоятельно, тем лучше. К тому же, если он и так уже все знает, мы не должны показывать ему свою слабую осведомленность. Скажите, что силами Древнего Вавилона Сергей с Маниковским оживляют мертвых и ставят себе на службу. Сейчас у великого князя плохи дела: наступает время погашения векселей по Путиловскому заводу, потом по Обуховскому, а денег нет. Он придумал какую-то программу вооружений, на которую просит более 250 миллионов ассигнования. В Министерстве финансов ему отказали, он, я знаю, ходил к государю, но, кажется, пока ничего не добился. Это очень подходящее время, чтобы нанести удар, и нельзя его упускать. Комиссаров кивнул. Он был сухощав и жилист, с голым лысым черепом и глубоко посаженными глазами. Полная противоположность Рачковскому, которому не стоило особого труда показаться милым добродушным увальнем. Они и роли исполняли соответствующие. Рачковский отдавал приказания и сам всегда ходил с чистыми руками. Комиссаров исполнял. Но у него было одно важное преимущество. Чем больше он исполнял, тем в большую зависимость от него попадал Рачковский. Однажды ему будет выставлен счет за оказанные услуги.
— И по поводу текущих дел… — осторожно сказал Комиссаров.
— Да, говорите, — Начальник Охранного отделения был явно доволен исходом разговора и заметно повеселел.
— Конкретно — покушений на великого князя Олега Константиновича…
— Ах да, очень неприятная для меня история, — Рачковский как будто оправдывался, — я вообще не люблю ввязываться в такие дела, но тут такая просьба…
— Покушения — их было два — не удались.
— Как? Не может быть?! Что, оба? — Рачковский побледнел. — Они не могли не удасться! Вы понимаете, что вы говорите?
— Судя по тому, что я понял из ваших слов относительно этой просьбы, — сказал Комиссаров, — там сами не были уверены, хотят они этого или нет. И, наверное, в глубине души не хотели, но обстоятельства…
— Ну да, — протянул Рачковский, — да, все так, но приказ-то был вполне однозначный.
— Так а кто говорит, что мы не исполнили приказ? — вскинул брови Комиссаров. — Исполнили. Во всех подробностях газеты опубликуют. Но — неудачно. Вероятно, это перст Божий. Спасает князя Олега для великих дел и службы своему государю. Там же верят в персты.
Рачковский внимательно посмотрел на Комиссарова. Это действительно был самый лучший исход из неприятной ситуации, в которую было поставлено Охранное отделение. Но… кто дал право Комиссарову трактовать приказы по собственному усмотрению? И какому господину он служит теперь?
Полковник, видимо, все понял, и фобограф еле заметно заскрипел, почувствовав тот страх, который пробежал по его телу. Рачковский, конечно, услышал его.
— Нет, вы не подумайте, Петр Иванович, это тот редкий случай, когда действительно перст. Потому что мы в самом деле выполняли приказ со всей добросовестностью.
Рачковский забарабанил пальцами по столу.
— Что ж, Михаил Степанович, вы правы. Это и впрямь перст, и перст очень подходящий. Пусть все будет как вы сказали — и в газетах обязательно напишут. А где, кстати, князь?
— Князь где-то прячется. Думаю, найти его — вопрос нескольких дней.
— Да, надо обязательно найти и взять под охрану, чтобы защитить его дорогую для каждого русского верноподданного жизнь. Я полагаю, Михаил Степанович, что на князя покушались люди из Главного артиллерийского управления. Надо обязательно донести до него эту мысль. Пусть он, со своей стороны, проведет расследование этого случая. И, если нам повезет, сообщит о своих выводах государю. Возможно, к делу удастся подключить и генерала Алексеева — они ведь, кажется, друзья? В любом случае, полагаю, если кто-то еще направит свои усилия на разоблачение потаенной деятельности Сергея и Маниковского, это будет нелишним.
— Вы, как всегда, правы, Петр Иванович.
— И, кстати, Михаил Степанович: каким способом штаб отряда цеппелинов был поставлен в известность о том, что силами наших агентов будет проводиться эта… операция?
— Обыкновенным в таких случаях порядком. В штаб дается шифрованная телефонограмма с предписанием остановить патрулирование в определенном месте на определенное время.
— Она не заносится ни в какие ведомости?
— Она не должна заноситься.
— Хорошо, — вздохнул Рачковский, — озаботьтесь судьбой князя, Михаил Степанович.
— Всенепременно, — кивнул Комиссаров.
XIII
Подполковник Олег Романов и увечный ударник Семен Петренко шли по Сампсониевской набережной мимо Механического завода Нобеля. Над ними по эстакаде то в одну, то в другую сторону проносились паровики, отвозившие своих пассажиров в рестораны на Острова и обратно, в теплые квартиры. Надя так любила Острова. Летом публика, повинуясь великосветской моде, собиралась на елагинской стрелке провожать в Финский залив, за Кронштадт, солнце. Но Надя брала князя за руку и вела от публики прочь, в заросшую часть старинного парка, они садились на землю, прислонившись спинами к дереву, и молча сидели, наслаждаясь присутствием друг друга. Иногда она протягивала руку, он подставлял голову, и Надя своими длинными пальцами лохматила его короткие мягкие волосы. Тогда было тепло, сама земля была теплой.
Ветер безумствовал над Невой, князь кутался в свою утепленную шинель и натягивал на лицо обмотанные вокруг шеи концы солдатского башлыка. Инвалид в легкой, изношенной шинели не чувствовал холода — сердцу в его искалеченном теле хватало мощности, чтобы гонять кровь по обрубку туловища, не тратясь на обогрев отрезанных рук и ног.
На том берегу, в казармах лейб-гвардии гренадерского полка играл горн.
— Я до войны жил за Нарвской заставой, — рассказывал ударник, — у меня были свои руки и ноги, я работал на Путиловском заводе. Снимал угол в Крыловом переулке, в деревянном бараке, у Егора, рабочего с нашего завода, и его жены. Прямо перед нашим домом Таракановка текла, летом из нее городовые баграми мертвецов вылавливали. А у меня, знаешь, занавеска такая была, за которой кровать стояла, — зеленая в белый горошек, я ей от всего мира отгораживался. Под кроватью сундук стоял, в нем сапоги новые. Думал, на свадьбу. Лежал я ночью за занавеской и мечтал, что вот женюсь — жену приведу, будем вместе с ней за занавеской зеленой в горошек жить.
