— Мне нужна ваша помощь, Олег Константинович, но я не знаю, какая, — заговорил государь, все еще не выпуская руку князя из своей, — вы святой человек, Олег Константинович, не спорьте, так все говорят кругом, все, а я слышу, прекрасно слышу, поэтому доверяю вам. Я говорил вам уже об этом ужасе, который преследует меня в связи с теми событиями воскресенья… Кровавого воскресенья. Да, пусть так, — если все его так называют, так и я скажу. И вот, я не могу теперь даже стрелять по воронам в парке. Случается, выстрелю, попаду, она падает, а я слышу: и детишки падали с веток, как подстреленные воробушки. Эх, да если только это, много всего. И сон, один и тот же сон, каждую ночь: вылезают из могил все убитые и идут ко дворцу. Как тогда шли: с хоругвями и моими портретами. А впереди, с веревкой на шее, с вытаращенными глазами, — Гапон. И я так хорошо-хорошо вижу его лицо — у него правого глаза нет. Вытек. Я, как увидел этот сон впервые, велел, чтобы мне дело по его убийству из полиции препроводили. И в нем прочитал: когда социалисты Гапона убивали в Озерках, у них драка была, и они ему глаз выбили, как раз правый. Но до этого-то я не знал, а во сне увидел. И Александра Федоровна тоже этот сон видит, каждую ночь. И знаете — лица все уже плесенью покрыты, и у кого головы прострелены, у кого копытом коня проломлены. И с каждым сном они все ближе и ближе к Зимнему подходят, а я — в Зимнем стою, в окно наблюдаю из своих покоев.
В кротких глазах искрился уже ничем не скрываемый страх.
— Ваше величество, — сказал Олег Константинович, — я думал после нашего прошлого разговора об этом. Мне случилось познакомиться со странными людьми. Это рабочие, которые хотят уподобиться машинам во всей своей жизни, в том числе и частной. Они глубоко несчастны, но не столько от отсутствия денег, сколько от отсутствия смысла своего существования, поэтому существование машинное им представляется единственным выходом. Это новая религия, государь, и вы бы видели, с каким интересом и воодушевлением воспринимают ее простые рабочие. Тысячи человек приходят слушать ее пророка, увечного солдата Германской войны.
Я смотрел на этих рабочих, слушающих солдата, и думал: отчего же так происходит, что они хотят превратиться из живых существ, созданных по образу Божию, в рукотворные машины? И я понял: им не хватает любви. Не плотской страсти, а заботливой, нежной родительской любви.
— А как эти рабочие, о которых вы говорите, относятся ко мне? — спросил император.
— Никак.
— Никак? — с ноткой то ли ревности, то ли удивления переспросил Николай.
— Никак, ваше величество, — спокойно повторил князь, — у них нет связи с вами. Той связи со своим царем, которую каждый русский впитывает с молоком матери и о которой узнает из ее песен, качаясь в колыбели. Может быть, потому, что матери работали на заводах и кормили их урывками, да и в колыбелях единственное, что они слышали, были фабричные гудки. Они никогда не знали родительской любви. И я прошу вашего одобрения моего плана: пусть 9 января, то есть послезавтра, они выйдут к Зимнему дворцу. Они не испугаются, потому что у них нет страха. Они пойдут, как почти 20 лет назад, но без хоругвей и без красных флагов, и приведут с собой других рабочих, а вы выйдете к ним навстречу.
Вы скажете им ласковые слова, какие умеете говорить только вы. И они обретут своего царя. Царя-заступника, который нужен каждому русскому человеку. И они разнесут весть о вас, о новом царе, по всему Петрограду и по всей России. А вы обретете свой народ. Тот народ, который когда-то потеряли. И 9 января из Кровавого воскресенья навеки станет днем Воссоединения царя с народом.
Николай слушал Олега Константиновича как зачарованный. Воистину, князь — святой, посланный ему Богом: это были те слова, которые он мечтал слышать, которых ждало его сердце. Но вместо них уши слышали все время: Дума, 17 октября, ответственные министерства
[48]
, автономия Польши и Финляндии, и, чем дальше — тем больше, громче, настойчивее, наглее… Последним, кто мог говорить так, как князь Олег, был учитель государя, Константин Петрович Победоносцев. Но он умер почти 20 лет назад.
Когда князь закончил свою речь, хотя на словах весьма пронзительную, но сказанную им без особых эмоций — по крайней мере по меркам нынешнего двора, — Николай подошел и обнял его за плечи. На глазах царя блестели слезы. Он поцеловал князя в лоб.
— Ступайте, Олег Константинович, ступайте, — сказал он, — я знал, что вы принесете спасение мне и всей России. Богу было угодно выбрать вас для этой миссии. Ступайте к рабочим и скажите: государь, их царь, будет ждать их на Дворцовой площади 9 января, в 12 часов.
— Я постараюсь убедить их предводителя, — поклонился князь Олег, — если он согласится, я дам вам знать.
— Он согласится, согласится, я верю, — прошептал Николай, ступайте же, найдите его, убедите. Времени мало.
Князь поклонился и, повернувшись, вышел. Государь перекрестил его и что-то прошептал. Золотая георгиевская шашка стукнулась латунным навершием ножен о дверь.
По дороге Олега Константиновича догнал митрополит Питирим. Он всегда старался двигаться чинно и в соответствии со своим высоким саном, но, если было нужно — ходил торопливой семенящей и очень смешной походкой человека, который куда-то спешит, но не умеет быстро ходить.
Вот и теперь он, не надеясь догнать князя, окликнул его и, когда тот остановился, приблизился уже своим спокойным митрополичьим шагом. В руках Питирим держал длинный, в полтора аршина, и тонкий футляр.
— Вам его величество послали со словами признательности и благодарности, — сказал митрополит, протягивая футляр.
Олег Константинович недоуменно взял подарок и открыл футляр. Внутри на красной бархатной подкладке лежала трость с серебряным набалдашником в виде извивающейся кобры.
— Государь велел поднести это мне? — еще больше удивился князь. — А почему же он сам не подарил?
— Ах, вы же знаете государя, — всплеснул тонкими ладошками митрополит, — вероятно, он был так взволнован вашим разговором, что запамятовал. А может быть, смутился — он ведь столь чувствителен.
— Что ж, — довольно небрежно сказал князь Олег, до некоторой степени задетый такой формой поднесения подарка, — передайте государю мою признательность.
— Всенепременно, — сказал митрополит, благословляя князя.
Олегу Константиновичу не очень хотелось ждать остальных чиновников, чтобы ехать с ними обратно в Петроград царским поездом. Он предпочел бы прогуляться до Царскосельского вокзала и вернуться в город на обычном, а сразу с перрона идти к Наде. Но, вспомнив предостережение Бурцева, решил не рисковать и, вздохнув, велел шоферу ехать к царскому павильону, где уже сидел, изучая бумаги, министр внутренних дел Щегловитов. К Наде он пойдет вечером 9 января, когда все закончится.
