— А от чего же?
— Каждый человек в жизни утешения ищет. С того самого момента, как от материнской груди его отнимут. И машинами они хотят стать, потому что думают, что в этом будет их утешение.
— Врешь ты все, — ответил инвалид.
— Я к тебе вот с чем пришел, — сказал князь, — послезавтра, 9 января, царь в Зимнем дворце ждет тебя со всем народом. Собирай людей и скажи им, что царь милость своему народу явить хочет — всех плачущих утешить и голодных накормить. Царь хочет отцом каждому страждущему стать. Собирай всех, кого можешь собрать, и веди на Дворцовую. И вот те, кто пойдет за тобой к царю, понесут ему свои горести и утешение от него примут, — те в машины не годятся. А если кто с тобой пойдет, не испугается, но кому у царя не в чем утешения просить — из тех машины и делай. Если такие будут, конечно.
— Хитро говоришь, — сказал инвалид, — а как же я узнаю, кому есть нужда в утешении, а кому — нет.
— Кто к тебе на следующий день придет, тому утешения не нужно.
— Так, а может, — усмехнулся ударник, — от царя им утешения не нужно, а от кого другого — нужно, и в машины они все равно не годятся?
Князь покачал головой:
— Царь — первейший отец всякому простому русскому человеку. Даже если сам человек разумом от царя отрекся — в сердце у него царь все равно живет. Когда сердце получит утешение от первейшего отца, разум вынужден будет ему подчиниться. А если сердце не дрогнет перед царем — значит, из него хорошая машина получится.
— А в твоем сердце есть царь? — спросил ударник.
— В моем? — переспросил князь. Ему, конечно, следовало соврать, но он не стал. То ли не захотел, то ли побоялся показаться неубедительным. — В моем — нет. В моем уже давно ничего нет. А раньше — был.
Ударник усмехнулся.
— Ну спасибо, князь, что не соврал. Я же знаю, что нет. Ни в твоем, ни в моем в сердце его нет, да и быть не может.
Олег Константинович внимательно посмотрел на ударника.
— Что, удивлен? Ха-ха! Так я ж твою фотографию видел, она у него на столе стояла. Да и он мне про тебя рассказывал. Он тебя сыном своим считал. Как и меня. Выходит, мы с тобой братья. Что, князь, не боишься родства со мной?
Семен встал из-за стола, Олег Константинович поднялся следом.
Стоя на залитом пивом и талым, с сапог, снегом грязном полу привокзального кабака, безродный инвалид и князь императорской крови обняли друг друга. Такое вполне могло бы быть на войне, но пол тогда был бы залит кровью, смешанной с пороховой гарью. А так, чтобы через три года после войны в центре Петрограда, — кто бы мог это представить?
— Как же ты живешь? — спросил инвалид.
— Я помню, как должен жить, — ответил князь, — меня в детстве научил отец.
— Счастливый ты, — вздохнул Семен, — а мне вот никто не говорил, как должно жить. И отца своего не помню. Поэтому живу как разумею… Ладно, ступай. Скажи своему царю: мы придем. Все придем. Разом отделим агнцев от козлищ. Так лучше, чем по одному в комнатку у чайной.
XXXII
Старые, облупившиеся дома Коломны с затянутыми одеялами окнами звали Романова. В этот вечер пятницы, накануне последнего дня перед воскресеньем, он захотел снова видеть Игната — рабочего, которого поднял пьяным на Покровской площади и который показал ему рабочее счастье. Даже не очень понимая, зачем, — не для того ведь, чтобы спросить, пойдет ли тот к царю.
Совсем забыв про угрожавших ему убийц, князь шел по Коломне, вдыхал летевший в лицо снег и плыл в этой воздушно-снежной взвеси, как рыба плывет в холодной и темной воде с пятнами мутного света от фонарей. Он перестал ощущать холод. Он всматривался в лица прохожих, выныривавших ему навстречу из этого снега, в окна и подворотни. Завтра будет последний день этого мира, а каким окажется первый день нового? Он смотрел по сторонам, пытаясь представить себе ответ. Но лица прохожих были завязаны платками и упрятаны в воротники по самые носы, а окна забиты тряпками.
С Канонерской улицы свернув на Английский, он вышел к Покровке. Шедший по Садовой паровик № 13 кругом объехал площадь, раз вернувшись, чтобы идти прочь отсюда, к Невскому, веселому Невскому, где в жарко натопленных лавках приказчики галантно обслуживали выпорхнувших из авто дам в дорогих шубах.
На площади, перед Покровским собором, Романов увидел небольшую толпу, человек 10–15, плотно закутанных в тряпки. Они медленно шли ему навстречу. Князь остановился. В этом мутном снежном воздухе, размывающем границы и поглощающем краски, и собор, и люди казались образами из книжной графики. Они медленно прошли перед ним, и первый в толпе вез за собой санки с привязанным к ним в полсажени длиной свертком. Все остальные шли следом, опустив свои замотанные шарфами лица в землю.
Романов скорее почувствовал, чем догадался, что перед ним — похоронная процессия, впереди которой идет Игнат. Сам не зная зачем, он пристроился следом — так, чтобы быть ее участником, но и одновременно не попадать на глаза всем остальным.
По Английскому дошли до Офицерской и свернули направо, к театру. Мимо горящего неоновыми огнями луна-парка, где из-за стены торчали магрибские минареты из гипса и фанерные горы с пещерами, протащили они свой сверток на санках. Мимо круглых башен Литовского замка, где в холодных камерах жались друг к другу, тщетно надеясь согреться, арестанты, мимо стоявшего напротив Мариинского театра, где давали «Жизнь за царя», прошли, согнувшись под ветром, и вдоль Крюковских казарм вышли к Николаевскому мосту. Паровик № 8, обдав шедших клубами дыма, пролетел мимо, и чьи-то глаза бессмысленно глянули на них из вагонов. Никто не потребовал от машиниста остановиться, чтобы снять шапку, поклониться и перекрестить лоб.
На мосту случилось то, чего Романов так опасался: один из шедших за санями остановился, оглянулся и заметил его. Князь резко повернулся и зашагал прочь, но человек догнал и схватил за руку.
— Олег Константинович, — услышал он знакомый высокий голос.
Пуришкевич со своими длинными огненно-рыжими космами, переходившими в бороду лопатой, был так комичен, что Романов, боясь рассмеяться, закусил губу.
— Олег Константинович, я нашел, нашел, — взвизгнул Пуришкевич, — ах, да что ж вы встали, пойдемте, пойдемте же, мы не должны их упустить.
И он поволок Романова вслед за санками с маленьким покойником.
— Кого? — не понял князь.
— Ах, боже мой, разве вы не помните, я вам рассказывал тогда, в кабаке: мужика посконного, который должен к государю из деревни прийти.
— И кто же это? — спросил Романов, стараясь придать своему голосу как можно более заинтересованное выражение.
— А в том-то и дело, что нет его! Мы с вами ошибались, когда думали его найти! Посконный мужик от сохи — это же XIX век, а мы живем в XX! В век машин, стали и воздушного флота. Когда я это осознал, истинный путь сразу открылся мне. Деревня ничего более не решает. Не деревня, а город должен прийти к государю!
